Воспоминания

об о. ВСЕВОЛОДЕ ШПИЛЛЕРЕ

Москва

ПРАВОСЛАВНЫЙ

СВЯТО-ТИХОНОВСКИЙ БОГОСЛОВСКИЙ

ИНСТИТУТ

1994

Из приветственного слова Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II

сказанного на первых Чтениях памяти прот. Всеволода Шпиллера

Дорогие отцы, братья и сестры, Христос воскресе!

Я рад, что смог приехать на эти чтения в память о пастыре, который совершал свое пастырское служение в нашем граде, отце протоиерее Всеволоде Шпиллере. Я считал своим долгом встретиться с вами, пожелать вам успешного осмысления того пастырского пути и наследия, которое оставил отец Всеволод Шпиллер.

Отца Всеволода Шпиллера я знал с 1962 г. Я воглавлял делегацию в Экуменическом институте Бюссе в Швейцарии, на семинаре, посвященном православной духовности. Тогда несколько дней мы провели в 35 километрах от Женевы в институте, который принадлежит Всемирному Совету Церквей. Это был опыт нашего первого сотрудничества, потом мы часто встречались здесь, в Москве. И, пожалуй, одну из последних архиерейских служб в Николо-Кузнецком храме при жизни отца Всеволода я совершил, и отец Всеволод говорил проповедь. Уже слабеющий, он произнес очень вдохновенное слово, которое запомнилось мне как последнее слово его как пастыря.

Слова апостола Павла заповедуют нам поминать наставников, которые проповедовали нам слово Божие. То, что происходит осмысление пастырского служения, духовного наследства такого пастыря, каким был отец Всеволод Шпиллер, думаю, знаменательно для нашего времени, для той эпохи, в которой мы живем, — эпохи возвращения к духовным и нравственным ценностям.

Вспомним, как совершал свой пастырский путь и подвиг приснопамятный отец протоиерей Всеволод Шпиллер. Я думаю, что сегодня мы по-новому должны осмысливать жизнь, подвиги, служение каждого из пастырей Церкви, которые в трудные годы отсутствия религиозной свободы совершали свое служение жертвенно, с отдачей своих пастырских сил прихожанам, верующим, которые приходили в храм. Николо-Кузнецкий храм всегда был местом, куда собиралась интеллигенция. Люди, ищущие Бога, собирались для того, чтобы и услышать слово проповеди, и получить общение с теми священнослужителями, которых возглавлял отец Всеволод, которые в этот период возрастали для того, чтобы продолжить его дело и его служение. Может быть, мы прежде не могли по достоинству оценить подвиг тех пастырей, которые несли в трудные послевоенные годы свое пастырское служение. Но теперь мы должны это сделать.

Программа ваших чтений посвящена и служению отца Всеволода, и задачам, которые сегодня стоят перед Церковью, перед всеми нами. Здесь собрались и пастыри, и активисты наших приходов, молодежь, потому что на всех нас сегодня лежит ответственность за будущее Церкви. Одни священнослужители, одна иерархия не может справиться с теми задачами, которые сегодня стоят перед нами. Только общими усилиями мы должны нести наше служение. И служение наше многообразно.

Бог вам в помощь — в работе чтений, как названа ваша встреча. Я рад видеть широкий интерес со стороны верующих нашего града, который проявлен к ней. Желаю, чтобы каждый унес после этой встречи в своем сердце те задачи, которые ему нужно выполнять сегодня в жизни, и чтобы добро и любовь Христова сеялась бы щедро каждым из нас по отношению к тем, с которыми мы вместе идем одной дорогой жизни.

Еще раз всех вас сердечно приветствую, желаю помощи Божией в ваших трудах, в вашей деятельности, и в осмыслении наследия покойного отца протоиерея Всеволода Шпиллера, и в осмыслении тех задач, которые стоят перед нами. Бог вам в помощь.

1992 г.

Слово об о. Всеволоде

Протопресвитер Иоанн Мейендорф

Мои встречи с о. Всеволодом очень немногочисленны. Насколько я помню, одна из них длилась, может быть, пять минут, когда он в составе делегации Московской Патриархии был в Америке и посетил нашу Академию святого Владимира. Как всегда, был официальный прием, все говорили на какие-то обпціе, незначительные и очевидные темы, и была возможность всего за несколько минут, как бы встречей глаз и несколькими фразами, установить какое-то совершенно другое общение, на другом уровне, не таком официальном, так сказать, казенно-дипломатическом, на котором происходили все другие встречи. Это было еще в 60-х годах, в эпоху, когда наша Церковь, тогдашняя русская митрополия в Америке, находилась даже в каком-то официальном разобщении с Московской Патриархией, общение в таинствах и богослужении еще не было восстановлено (оно было восстановлено в 1970 году, когда наша Церковь получила автокефалию). Это разобщение исходило не от нас, потому что мы очень твердо верили в нераздельность Церкви в этом пункте и рассматривали это разобщение как исходящее из обстоятельств совершенно нецерковного порядка. И конечно, эти несколько фраз и взгляд о. Всеволода мне показались очевидным доказательством, что в этом мы были правы, и что он приблизительно так же думал о том церковном состоянии, которое тогда было.

Потом произошло еще несколько встреч, когда мне пришлось приезжать в Москву и бывать у него на квартире, говорить с ним обо всем — и о церковном положении, и о духовной жизни, — и тут я просто не помню ни одного случая, когда бы я чувствовал себя по-другому. О некоторых вещах мы даже спорили — о некоторых как бы обыденных вещах — но в одном и том же тоне.

Может быть, в нашей близости играла роль не только духовная жизнь или церковные убеждения, но и духовная близость, и просто культурная общность. О. Всеволод принадлежал к белой русской эмиграции, в которой родился я и к которой принадлежали мои родители; это люди, которые мне понятны. И, конечно, в этом отношении о. Всеволод представлял собой некоторый контраст по отношению к обычным советским людям. Я не люблю так говорить, но, несомненно, эти 70 лет наложили некоторую печать на людей, тогда как на нас, эмигрантов, наложило печать что-то другое. Это не обязательно, что одни лучше, другие – хуже, заметьте. Но культурная общность с о. Всеволодом была совершенно очевидна и даже им очень подчеркивалась не без некоторого ударения: «Вот, мы с Вами так друг друга понимаем потому, что мы принадлежим к одинаковому историческому обществу».

Важнее всех таких личных впечатлений – то, что о. Всеволод в человеке, с которым он говорил, видел, прежде всего, Богом установленное и положительное благо. Он с этого начинал. Это не значит, что у него была слепота, наивная слепота ко злу, которая во всех нас пребывает – не было этой слепоты, конечно. Но было основное, и это можно отожествить с любовью, потому что, если бы Сам Господь не начинал с того, чтобы видеть в каждом из нас в первую очередь образ Божий и вообще Его творение, то Он бы вообще перестал Своим творением заниматься, если так можно выразиться. Конечно, это не богословское утверждение, этого не может быть, но все-таки Господь-то есть любовь, а любовь любит и грешника, потому что грешник есть творение Божие в самом своем основании.

Это, конечно, касается не только о. Всеволода, но и священства вообще, и Церкви, Ее жизни, касается всего нашего восприятия, нормы восприятия реальности, людей, которая, я думаю, должна быть в Церкви. Есть наивный розовый оптимизм и есть действительно духовная уверенность, что начинать общение с другим человеком и продолжать его возможно только на основании этой любви, веры в то, что в нем есть положительное. И это основной контраст с тем, что можно назвать сектантством. Сектантство есть некоторое самоутверждение в той группе, к которой «я» принадлежу, и некоторая действительно демоническая радость о том, что все другие идут в ад, и чем больше людей идет в ад, тем лучше, и чем меньше идет в рай людей, к которым «я» принадлежу, конечно, тем тоже лучше. Это как раз обратно тому, что Господь желает, что есть воля Божия о всем творении и особенно о Церкви.

Путь священства о. Всеволода начался в эмиграции, в состоянии церковного разобщения, хотя оно было и неполным, потому что владыка Серафим был управляющим русскими приходами в Болгарии. О. Всеволод находился в Болгарской Православной Церкви и питался всеми ее соками, но с Русской-то Церковью было уже тогда это разобщение. Тем не менее, после Второй мировой войны у него и у того же владыки Серафима нашелся духовный разум, чтобы в Московской Патриархии, в Русской Церкви найти вот это самое зерно истинное. Уверяю Вас, что это было нелегко для нас, и сейчас тоже не всегда бывает легко. Но, тем не менее, это и есть церковное единство.

Церковь не состоит только из того, как отец Павел Троицкий и о. Всеволод Шпиллер на каком-то личном духовном уровне и в Господе друг друга поняли. Так понимают друг друга вообще все святые – святые с большой буквы, с маленькой буквы – есть какое-то духовное общение у тех, которые живут в Боге. Но Церковь-то состоит и должна состоять не только из таких людей, и она призвана их спасать – Господь приходит для спасения грешников, а не праведников.

Я думаю, что в истории, в которой мы все призваны жить, среди совершенно необычных водоразделов, из которых она состоит, это духовное единство и умение различать истинную волю Божию является самым главным, действительно Божественным даром. И я думаю, что то, что о. Всеволод обладал этим даром, является очевидным для всех нас, и для меня, приезжающего сейчас в Россию и находящегося в вашей среде и смотрящего уже на о. Всеволода не только как на личность человеческую, но и как на пастыря, которого можно судить по его плодам. Я думаю, что те плоды, которые он принес, показывают, что он – один из таких светочей нашей церковной жизни в этом столетии, трагическом и сложнейшем столетии, где торжествует столько зла. И рядом с этим злом Господь посылает таких людей, как о. Всеволод. Вот все, что я могу сказать.

1992 г.

Воспоминания об о. Всеволоде

Протоиерей Владимир Воробьев

Рассказать о жизни о. Всеволода очень трудно, потому что в ней уместилось так много событий XX века, отразились столь разные стороны нашей действительности, что обобщить все это, дать их сопоставление очень трудно, и я заранее прошу прощения за то, что плохо готов исполнить эту задачу. Но для того, чтобы наши чтения состоялись и для того, чтобы какой-то импульс нашим чтениям был дан, надо все-таки такое вступление сделать обязательно.

Те сведения об о. Всеволоде, которые я расскажу, уже многим известны, потому что в год кончины отца Всеволода был написан в его память некролог, имеющий основные сведения о его жизни, хотя довольно скупо и сухо изложенные, но все-таки дающие общую канву его биографии. Постараюсь, как смогу, дополнить некоторые подробности, некоторые особые случаи, хотя я не готов к тому, чтобы это сделать, как следует.

Хотя каждый человек имеет свою неповторимую индивидуальность, мы все-таки часто разделяем людей на типы и можем выделить какие-то типы людей внутри одной профессии или какой-то другой общности. В частности, и священников можно попробовать разделить на отдельные типы. Отец Всеволод ни в какой такой тип поместиться не может, нельзя сказать, к какому типу духовенства он может быть причислен. Его личность была совершенно необыкновенна. Может быть, это связано с той исторической действительностью, в которой он явился. Конечно, это есть просто Божий дар, который ему был дан.

Отец Всеволод родился 14 июня по новому стилю 1902 года в Киеве в семье архитектора Дмитрия Алексеевича Шпиллера. Мать о. Всеволода, Мария Николаевна Полякова, была известной талантливой певицей, но, выйдя замуж за Дмитрия Алексеевича, она ушла со сцены и только учила своих детей пению. По крайней мере, когда я однажды спросил о. Всеволода, откуда у него такое замечательное владение голосом, то он сказал, что его научила мама. Семья была верующая, так что о. Всеволод с самого детства впитал православную веру в свое сердце. В 1912 году он был отдан в Киевский Владимирский кадетский корпус и там учился до 1919 года, когда весь корпус однажды был эвакуирован, или лучше сказать, мобилизован на фронт: так что неожиданно для своей семьи он просто больше не пришел домой. В рядах Белой армии он дошел до Орла, участвовал в боях, несколько раз был ранен, затем участвовал в войне в Крыму и потом, наконец, был эвакуирован в Константинополь вместе с войсками Белой армии.

Многое можно было бы представить себе об этом периоде жизни о. Всеволода из скупых кратких рассказов, которые сохранились для нас. Но нужно учесть, что это была совсем ранняя юность о. Всеволода — ему было 17-18 лет. Очень большим переживанием для него было расставание с раненой лошадью, на которой он воевал. Страшные картины гражданской войны тоже, конечно, отпечатались в его сознании и в его сердце.

Потом мы находим о. Всеволода в Галиполи, в греческом лагере для эвакуированного белого войска. Думаю, что многие слышали об этом лагере. Жизнь там была очень трудной: нужно было найти какое-то новое место в жизни, в совсем другом мире. В 1922 году о. Всеволод наконец попал в Болгарию и там, для того, чтобы начать как-то работать, поступил на работу в некую английскую компанию, которая занималась извлечением из глубины морской затонувших судов и из них — снарядов, которые нужно было разрядить, что было, конечно, очень опасно. Отцу Всеволоду удалось сделать изобретение, которое помогало быстро и безопасно это исполнять. Он получил лицензию на свою технологию и заработал даже некоторые деньги. Сохранилась фотография о. Всеволода, тогда еще юного Всеволода Дмитриевича на морском побережье. Когда смотришь на эту фотографию, невозможно себе представить, что это – будущий священник, хотя он всегда был очень красив, очарователен, но фотографии молодости в этом смысле бывают очень поразительны.

Заработав таким образом некоторую сумму, о. Всеволод смог дальше определить свой жизненный путь так, как ему хотелось. Здесь нужно сказать, что примерно в начале 20-х годов состоялось его знакомство и духовное соединение с замечательным архиепископом Серафимом Соболевым. Это был архиепископ Зарубежного Синода, который управлял русскими приходами в Болгарии. Следует здесь кратко сказать об о. Серафиме, хотя бы то, что рассказывал сам о. Всеволод.

Владыка Серафим происходил из Рязанской губернии, окончил семинарию, духовную академию и однажды вместе с другим студентом академии отправился к о. Иоанну Кронштадскому. Другой студент впоследствии стал митрополитом Вениамином Федченко, Отец Иоанн, увидев этих двух студентов, сразу сказал будущему владыке Серафиму, которого звали Николаем: принимай монашество, ты на правильном пути — и благословил его. А будущему митрополиту Вениамину сказал, что – тебе бы не надо монашество принимать, очень много в жизни будет путаницы у тебя и из-за тебя. О. Всеволод рассказывал это всегда с улыбкой, говоря, что, действительно, митрополит Вениамин очень много метался в жизни, часто меняя направления своего жизненного пути, и некоторые люди действительно путались, не успевая за ним переходить из одной юрисдикции в другую. Интересно, что у о. Всеволода сохранился кабинетский крестик о. Иоанна Кронштадтского. Думаю, что это связано с линией преемства от отца Иоанна. Этот крест перешел к о. Всеволоду впоследствии от Ольги Николаевны Кутомкиной, келейницы прот. Евфимия, служившего в Андреевском соборе в Кронштадте после о. Иоанна.

Владыка Серафим был очень известным архипастырем и духоносным старцем, известна была его прозорливость. Всеволод Дмитриевич скоро стал его духовным сыном и всю свою жизнь в дальнейшем определял по благословению владыки Серафима. Именно с благословения владыки Серафима в 1927 году он поступил на богословский факультет Софийского университета. В это время там преподавали известные профессора, историки и богословы, такие как Глубоковский, Зызыкин, протопресвитер Цанков, Татарский, Поснов и другие.

О. Всеволода привлекал монашеский путь и он упрашивал владыку Серафима, чтобы тот позволил ему принять постриг. Однако владыка Серафим сказал, что нет на это воли Божией, но он может благословить молодого студента – Всеволода пожить в Рыльском монастыре. О. Всеволод, получив такое благословение, почти два года был послушником Рыльского монастыря.

В ту пору в Рыльском монастыре были замечательные подвижники. О. Всеволод называл в особенности два имени: о. Ефрема и о. Евлогия. Это были простецы-монахи, которые имели большие благодатные дары и учили о. Всеволода духовной жизни. О. Евлогий, у которого
о. Всеволод был послушником, очень многое предсказал о. Всеволоду и всегда молился о нем, даже впоследствии писал ему, хотя писал с трудом, потому что был малограмотным. Но духовная его жизнь была чрезвычайно высока.

Хотя о. Всеволоду очень нравился Рыльский монастырь, нравилась монашеская жизнь, и навсегда он этот период жизни запомнил, как дар Божий, тем не менее, владыка Серафим благословил его вернуться в Софийский университет, окончить его и жить в миру. Однако пребывание в Рыльском монастыре имело еще и другой результат: именно там в числе паломников о. Всеволод встретил свою невесту, будущую матушку Людмилу Сергеевну Исакову и быстро понял, что ему нужно просить у владыки Серафима благословение на брак. В 1934 году, в апреле состоялась свадьба Всеволода Дмитриевича и Людмилы Сергеевны, а 20 июня 1934 года владыка Серафим рукоположил Всеволода Дмитриевича в сан дьякона, 21 июня – в сан священника. В августе 1934 года по благословению владыки Серафима
о. Всеволод был направлен в Пловдивскую епархию, в Успенский храм города Пазарджика.

Пазарджик — небольшой южный городок, где было примерно 30 тысяч жителей в ту пору, старый болгарский храм. Тихая жизнь дала о. Всеволоду очень много. Именно там он приобретает навыки пастырского служения, там у него есть время для богословских занятий. В это время происходит его становление как пастыря, духовника и богослова. Сохранились воспоминания, некоторые документы и фотографии, рассказывающие об общении
о. Всеволода с дорогими ему людьми, относящиеся к этому времени. Есть фотография приезда владыки Серафима Соболева в Пазарджик. У о. Всеволода был свой круг общения в Болгарии, в котором было много замечательных людей. Из их числа следует, прежде всего, назвать семью Ливенов. Это были ближайшие друзья о. Всеволода и в духовном смысле. Отец Андрей Ливен был очень близок с владыкой Серафимом, и общение с ним тоже очень много дало о. Всеволоду. Следует здесь вспомнить сначала келейника владыки Серафима, потом — архимандрита Пантелеймона, архимандрита Мефодия, который является автором замечательного жизнеописания отца Иоанна Кронштадского. Было много других прекрасных людей, которые были спутниками о. Всеволода в болгарской жизни.

Служение в Успенском храме о. Всеволод соединял с большой преподавательской работой. Он преподавал в гимназиях, в сельскохозяйственном институте Закон Божий, русскую историю, русскую литературу, философию и сам, конечно, много занимался в этот период. Здесь же он был председателем церковного суда, и, конечно, это послушание тоже дало ему большой пастырский опыт. К этому же времени относится активное общение о. Всеволода со многими замечательными людьми христианского мира. Отец Всеволод был открыт для такого общения и всегда видел в людях интересное и прекрасное. Он умел находить это прекрасное в каждом человеке. Поэтому, естественно, завязывается его знакомство с самыми разными людьми, даже представителями разных конфессий. Сохранились следы его общения с Бердяевым (письма), он изучал и очень полюбил сочинения о. Сергия Булгакова в ту пору. Конечно, он был не просто увлечен, а глубоко вникал в контекст богословского творчества, которое в этот период имело центром Сергиевский Парижский Богословский институт. Завязываются отношения
о. Всеволода со многими католиками, протестантами, в которых он видел искреннее желание христианского единства и диалога. О. Всеволод ведет большую переписку, он участвует в обсуждении проблем жизни христианского мира. Начиная с 1944 года, примерно в течение полугора лет, о. Всеволод является одним из трех членов комиссии по разработке законодательства об отношениях церкви и государства. О. Всеволод активно работает в этом направлении, он представляет четыре доклада о правовом положении Церкви в государстве вообще и, в частности, в Болгарии. Эти доклады были приняты и легли в основу законодательства об отделении Церкви от государства в Болгарии. Активная деятельность о. Всеволода стала причиной того, что в 1945 году он был переведен в Софийский кафедральный собор Святой Недели.

Война с Россией была для семьи о. Всеволода очень тяжелым временем, очень тяжелым переживанием. В1946 году, когда железный занавес отодвинулся от прежних границ, состоялся визит патриарха Алексия в Болгарию. Во время этого визита произошло знакомство о. Всеволода с патриархом Алексием, и нужно сказать, что патриарх Алексий полюбил о. Всеволода. В 1948 году
о. Всеволод вместе с владыкой Серафимом является участником Совещания глав и представителей православных и автокефальных церквей в Москве. Спустя примерно 29 лет после отъезда из России, о. Всеволод находит своих родных в Москве – свою мать, сестер, и встреча с Москвой делается как бы поворотным пунктом в его жизни. Патриарх Алексий приглашает о. Всеволода вернуться на Родину из эмиграции, и владыка Серафим дает на это благословение.

Сам о. Всеволод рассказывал, что решение о возвращении, раз было благословение владыки, было, как всегда, принято безоговорочно, но все-таки трудно было оторваться от жизни и большой церковной деятельности, которую он вел в Болгарии, и переезд все время откладывался. Да и документы выправить было не так-то просто, но владыка Серафим все время торопил с отъездом. Отец Всеволод с Людмилой Сергеевной даже недоумевали: почему владыка Серафим так их выгоняет из Болгарии в Россию, и что их ждет в России, Но, подчиняясь, как всегда, его слову, они ускорили свой переезд и приехали в Москву в 1950 году, в феврале. Через неделю они узнали, что владыка Серафим скончался. Тогда им стала понятна эта его торопливость. Видимо, владыка понимал и чувствовал, что после его кончины отъезд может или сильно задержаться, или вовсе не состояться, и торопился отправить их в Москву.

Здесь, в Москве, о. Всеволод принимается в клир Русской Православной Церкви, назначается настоятелем Ильинского храма в Загорске, и одновременно – преподавателем Московской духовной семинарии и академии.

Необходимо вспомнить о том, как встречали о. Всеволода Патриарх и Загорск, об этом рассказывая уже не о. Всеволод, тем более интересны сведения, поступающие из другого источника. Оказывается, уже зная о приезде о. Всеволода, Крутицкий митрополит Николай (Ярушевич) вызвал молодого тогда по рукоположению священника, хотя и немолодого по возрасту, о. Тихона Пелиха. Его даже, кажется, перевели в Ильинский храм и сказали, чтобы он встретил о. Всеволода и помог ему войти в русскую жизнь и в русское церковное служение. Таким образом, о. Всеволод с первых шагов на русской земле имел замечательного сослужителя – о. Тихона Пелиха. Дружба их сохранилась самой смерти, и в земной кончине о. Тихон ненадолго предварил о. Всеволода. Отец Тихон скончался в июле, а о.Всеволод – через полгода. Их общее служение так много дало им обоим, что любовь и духовное общение, начавшееся тогда и продолжавшееся всю жизнь, подвигали их на заботу друг о друге и помощь друг другу. Известно, что о. Тихон отдал о. Всеволоду в духовные чада свою дочь Екатерину Тихоновну, которая стала одной из самых близких духовных чад о. Всеволода. О. Всеволод через год после переезда в Москву специально просил Святейшего Патриарха Алексия о том, чтобы на его место был назначен именно о. Тихон. О. Тихон был назначен из уважения к о. Всеволоду настоятелем Ильинского храма в Загорске и все свое последующее священническое служение до самого ухода на покой провел в этом храме, примерно 30 лет.

О. Всеволод вскоре получил звание доцента и был сделан исполняющим обязанности инспектора Московской духовной академии и семинарии. В течение года он жил в здании семинарии, преподавал много разных предметов, и некоторые еще здравствующие епископы и священники помнят короткий период его преподавательской деятельности. Но для многих из нас понятно, как трудно было вписаться заграничному человеку в ту советскую жизнь. И
о. Всеволод не мог по-советски остерегаться, не умел приспосабливаться к советской действительности и к не самым лучшим отношениям. Стало понятно, что о. Всеволод, слишком свободный и независимый, в семинарии того времени не может оставаться. Поэтому в 1951 году о. Всеволод назначается настоятелем храма в Новодевичьем монастыре ввиду того, что настоятель этого храма о. Николай (Никольский) был арестован. Но, слава Богу, о. Николай просидел в тюрьме всего несколько месяцев, и когда его выпустили, он был возвращен на свое место, а о. Всеволода перевели настоятелем в Николо-Кузнецкий храм, где место освободилось в связи со смертью прежнего настоятеля. Этот перевод совершился в день Рождества Божией Матери, 21 сентября 1951 года.

Если проследить жизнь о, Всеволода внимательнее, то видно, как он перемещается в этой жизни с одного места на другое и как ведут его Господь и Божия Матерь. Здесь необходимо вспомнить, что и скончался о. Всеволод в день Собора Божией Матери, на второй день Рождества Христова. О. Всеволод сделался настоятелем Никольского храма, где тоже находится чудотворный образ Божией Матери «Утоли моя печали», как мы знаем, чрезвычайно чтимый русским народом.

О. Всеволод застал Николо-Кузнецкий храм совсем не таким, каким мы его теперь знаем. Теперь это – храм, как некоторые говорят, церковной интеллигенции, некоторые говорят – храм молодежный, но если мы возьмем фотографию того времени, то увидим, как храм битком набит старушками в платочках. Старые прихожане этого храма и старшие духовные чада о. Всеволода помнят, как храм буквально не вмещал в себя прихожан каждое воскресенье и тем более каждый праздник, так что вход всегда ограждался железными перилами, и всегда была такая толчея и нестерпимая давка, что просто яблоку негде было упасть. Так и приходилось всю службу – три часа – проводить в этой давке. Молодежи в это время в храме почти не было.

Это было время тяжелое, и тяжелое по-разному. В частности, о. Всеволоду пришлось потерпеть настоящее гонение со стороны многих старост, которые назначались сюда атеистической властью. В борьбе с этими старостами, в борьбе молитвенной, прежде всего, проходили годы, один староста уходил, но его сменял староста, чаще всего, еще более жестокий, и положение о. Всеволода нисколько не облегчалось. Были периоды служения о. Всеволода, когда он просто изнемогал от этой борьбы, вернее, от этого гонения. Мне довелось читать его письма, где он пишет в ответ на какой-то упрек, что он не ответил на какое-то письмо, не назначил время для какой-то встречи – он, оправдываясь, пишет: «Поймите, я живу так, что, когда еду служить литургию, не знаю, буду ли допущен в храм». Представить себе, что это пишет настоятель храма, конечно, нам сейчас очень трудно, а он именно не знал, выезжая из дома, будет ли он служить литургию, или нет, потому что его методически гнали. Был даже случай, когда был назначен новый настоятель на его место, и он уже ехал в Николо-Кузнецкий храм, но умер по дороге, не доехав до храма.

Тем не менее, о. Всеволод живет очень активно. Он очень много трудится. К этому периоду жизни относится много поездок за рубеж. Он был во многих странах, участвовал там в работах Всемирного Совета Церквей, делал доклады, писал богословские работы, и мы имеем целое наследие от этого периода его жизни. В числе стран, которые он посетил, были Чехословакия, Франция, Германия, Америка и дорогая его сердцу Болгария. К этому же времени следует отнести расцвет его связей с мировым православием и христианским миром вообще. Огромная переписка, постоянное внимание ко всему, происходящему в христианском мире, делают
о. Всеволода выдающимся деятелем Русской Православной Церкви. Тем не менее, он никогда не делается вполне официальным деятелем, он всегда остается слишком независимым, слишком свободным, что создает очень много трудностей в его жизни.

Говоря о пастырском служении о. Всеволода, нельзя не увидеть в нем универсального священника. Обычно можно выделить у священника какой-то особый дар. У о. Всеволода было много даров. Он обладал редким, удивительным даром служения. Все, кто помнит его службы, конечно, подтвердят мои слова: его службы были совершенно неповторимыми и несопоставимыми ни с каким другим служением. Дар удивительной молитвы, дар сердечного предстояния Христу и в то же время дар чувствовать и являть красоту православной службы был присущ о. Всеволоду в высочайшей степени. Поэтому его служба (кое-что записано на магнитофонной пленке) может быть эталоном того, какой она должна быть. Этот дар сочетался и с другим даром: о. Всеволод был, вероятно, самым известным и самым замечательным проповедником этого времени в Русской Православной Церкви. Он проповедовал на каждой литургии, которую он служил, обычно, на евангельские темы, на темы праздников, существует цикл его проповедей о Евхаристии, есть проповеди о покаянии, о жизни с Богом, о духовной жизни вообще. В составе его проповеднических трудов занимают особое место проповеди-лекции, которые он читал во время великопостных пассий, и для тех, кто не присутствовал на этих пассиях, нужно сказать, что это были совершенно особые службы. Если в то время еще много было старушек в храме, то на пассиях этих старушек почти не было видно, потому что как только входишь в храм, сразу видишь стену из рослых мужчин, которые своими спинами закрывают всего перспективу, и пробиться вперед в храм очень трудно – храм битком заполнен интеллигенцией самого разного склада. Тут могли быть люди, даже еще не пришедшие к Церкви, не вполне пришедшие к вере, но пришедшие послушать о. Всеволода. Эти апологетические лекции
о. Всеволода повторялись из года в год, каждый раз о. Всеволод их дополнял и что-то менял в них.

Наконец, необходимо сказать о том, что не менее важным аспектом священнической деятельности о. Всеволода было духовничество. Он был гениальным духовником. Всех, кто знал о. Всеволода, поражала его способность мгновенно находить контакт с любым человеком, с людьми самого разного звания, положения, образования, происхождения, с людьми разных взглядов. Отец Всеволод мог совершенно свободно говорить с атеистами, с коммунистами – с кем угодно. С любым человеком он говорил всегда с большим уважением и, всегда видя то хорошее, что в этом человеке есть. Для него не было сомнения в том, что в каждом человеке есть нечто замечательное. О. Всеволод обращался к тому прекрасному, что было в человеке, и, естественно, навстречу такому взгляду, такой любви человек раскрывался с первого слова, контакт возникал мгновенно. К о. Всеволоду шли люди с самыми трудными вопросами, с разными житейскими и мировоззренческими проблемами и всегда получали от о. Всеволода не ординарный, а духовный ответ, который не определялся какой-нибудь схемой или системой, а всегда имел в своем основании духовное видение, искание воли Божией. О. Всеволод всегда старался отвечать так, как Господу угодно. Часто бывало, что, подходя к о. Всеволоду и задавая ему вопрос, в ответ слышишь: «Подойди ко мне после литургии». Совершив Божественную литургию и причастившись Святых Христовых Тайн, о. Всеволод потом давал совершенно ясный, определенный ответ. Во время литургии он, очевидно, молился о том, чтобы Господь дал бы ему духовное видение и ведение. Поэтому слова его, благословения, советы очень часто бывали пророческими, прозорливыми; очень многое сбывалось, и очень часто бывало, что люди, которые не слушались о. Всеволода, потом получали тяжелые плоды этого непослушания.

Отец Всеволод регулярно исповедовал своих духовных чад, обычно на колокольне. Раньше, когда о. Всеволод был назначен в Николо-Кузнецкий храм, эта колокольня была квартирой о. Всеволода. На каждом этаже этой колокольни находилась маленькая комнатка: эта квартира располагалась по вертикали. На втором этаже ее – так называемый кабинет о. Всеволода, конечно, проходной, как и другие комнаты, и именно в этом самом кабинете о. Всеволод принимал своих духовных чад на исповедь. Здесь, перед иконой Божией Матери о. Всеволод часто сначала сажал за стол и начинал разговаривать; иногда казалось, что это – довольно светская беседа. Расспрашивал, как ты думаешь о том, о сем, спрашивал о жизненных делах и потом уже звал к аналою, где лежали крест и Евангелие, и там совершалась исповедь. Эти исповеди о. Всеволода всегда были для духовных чад событием. И конечно, счастлив тот, кто имел удивительную и неповторимую возможность быть духовно руководимым отцом Всеволодом.

О. Всеволоду был свойственен особый дар любви, который проявлялся во всем: он с особенной любовью служил, с особенной любовью проповедовал, с особенной любовью говорил с каждым человеком, давал благословения и с любовью устремлялся на помощь.

Мне, в частности, познакомиться с о. Всеволодом пришлось в очень трудный момент моей жизни. Можно сказать, что меня постигла очень большая беда, и никакого выхода из создавшегося положения я не мог найти, и вот тогда я по милости Божией обратился к
о. Всеволоду. И был свидетелем того, как он именно своей любовью решил те трудности, которые у меня были; просто преобразил всю ситуацию, все обстоятельства моей жизни. Это было чудом, которое совершилось на моих глазах. И впоследствии я видел неоднократно, как о. Всеволод своей любовью, можно сказать, спасал человека. Когда по благословению
о. Всеволода Господь судил мне принять священнический сан, я, конечно, приехал к нему. О. Всеволод меня спросил: «Скажи, а какой дар ты получил в этом таинстве рукоположения?» Я лепетал что-то невнятное про дар священства. Он говорит: «Конечно, дар, священства, это очевидно, а какой это дар? Что это такое – священство?» Я не мог ответить на этот вопрос, а
о. Всеволод мне сказал: «Это – дар любви».

Еще, конечно, следует сказать здесь о многих таких личных свойствах О.Всеволода, которые помнятся теми, кто его знал: это дар радоваться, дар удивительно тонкого юмора, который его не покидал в самые трудные моменты жизни. Даже когда его выносили на носилках в больницу, он шутил. Шутил всегда очень тонко; он никогда не обижал своей шуткой, хотя одновременно умел смирять. В особенности, своих духовных чад он очень любил так вот шутя, иронизируя, смирять. Но это было всегда с такой любовью и с такой теплотой, что мы радовались этому, вернее, в этом – его ласке.

Мне пришлось служить в разных храмах, и можно сказать, что никого из нас, живущих в России, не удивишь грубостью. К сожалению, эта грубость бытует у нас везде – и в семье, и даже в храме, даже в алтаре. Очень часто бывает, что грубят друг другу даже собратья-сослужители, священники. Но о. Всеволод к своим сослужителям относился всегда с удивительным уважением; для него каждый священник был совершенно неприкасаемой личностью. Будучи настоятелем, он никогда не говорил, как и что нужно делать другому священнику. Он никогда не имел в общении со своими сослужителями административной, обычно трудно выносимой властности. С ним было очень легко и жить, и служить: он полностью доверял священнику, который был рядом с ним, и отвечал только, если его спросят. Он с радостью принимал любую добрую инициативу священника и оставлял его совершенно свободным.

В большом духовном наследии о. Всеволода имеется значительная богословская переписка, которая содержит в себе очень много замечательных мыслей и свидетельств, очень много открывает нам о церковной жизни. Из тех, с кем переписывался о. Всеволод, я назову несколько замечательных людей. Прежде всего, Святейшего патриарха Болгарского Кирилла. С патриархом Кириллом о. Всеволод очень сблизился еще в период служения своего в Пазарджике, потому что тогда патриарх Кирилл был Пловдивским митрополитом. Близкие отношения и, можно сказать, дружба с патриархом Кириллом сохранилась у о. Всеволода до самой кончины патриарха Кирилла. Письма и телеграммы, которыми они постоянно обменивались, открывают совсем особенную сторону жизни о. Всеволода, потому что видно, как он любил патриарха, и как патриарх любил его. Хочется привести здесь несколько слов из письма патриарха Кирилла к о. Всеволоду, написанного в 1969 году. «Я был очень, однако, обрадован, увидев вас обоих с Людмилой у нас, в вашем втором отечестве, где Вы «ставили самые лучшие воспоминания и друзей». Близкие отношения и совместный духовный труд над разными церковными проблемами соединял о. Всеволода с архиепископом Гермогеном Голубевым, с митрополитом Антонием Блюмом, с архиепископом Василием Кривошеиным, с о. Иоанном Мейендорфом и другими американскими пастырями и друзьями.

Необходимо сказать еще об одной очень важной стороне жизни о. Всеволода, о которой раньше не говорили. Вся жизнь о. Всеволода прошла под особенным духовным руководством не просто духовных отцов, а старцев. Это был замечательный старец владыка Серафим, это был старец Евлогий в Рыльском монастыре. И вот, в конце 60-х годов состоялось знакомство, а лучше сказать – началась общая жизнь о. Всеволода с еще одним великим старцем нашего времени, о. Павлом Троицким. О. Павел был иеромонахом Данилова монастыря еще до его закрытия. В 20-х годах он был арестован, провел некоторое время в разных тюрьмах, потом был сослан в Казахстан, в город Акмолинск. После этой ссылки он вернулся в окрестности Москвы и жил то в одном городке, то в другом, скрываясь от преследований советской власти, потому что ему грозил новый арест и тюрьма. Хотя он прожил несколько лет по разным деревням и маленьким городкам, переезжая постоянно из одного городка в другой, тем не менее в 1939 году он был вновь арестован в Завидове и в течение 16 лет находился в лагере. Уже после смерти Сталина, освободившись из заключения, о. Павел вновь вернулся в Тверскую область и, скрывая место своего пребывания, – предался затворническому подвигу. Он часто совершал Божественную литургию и постоянно молился Богу. Смолоду он имел особые благодатные дары: прозорливость и знание воли Божией.

В 60-х годах духовная дочь о. Павла, которая сопровождала его в ссылках и скитаниях, будучи прихожанкой Николо-Кузнецкого храма, наша дорогая Агриппина Николаевна пришла к о. Всеволоду и соединила о. Всеволода с о. Павлом. С этого момента начинается особенный период в жизни о. Всеволода.

О. Павел стал для о. Всеволода и духовником, и старшим другом, и старцем, и самым близким человеком, самым близким сопастырем и сотаинником, так что о. Всеволод все трудные вопросы в своей жизни отныне решает с о. Павлом, даже no-поводу своих духовных чад он постоянно спрашивает о. Павла. И о. Павел всегда отвечает ему, открывая волю Божию. Как это ни удивительно, о. Всеволод никогда не видел о. Павла: о. Павел не считал нужным оставить свой затвор и кого-то к себе допустить или приехать самому. Даже был такой случай, когда ему привезли фотографию о. Всеволода, но он даже не стал на нее смотреть и сказал: «Я и так о. Всеволода всегда вижу». Так он и писал: «Я и так всегда вижу все, что я хочу видеть». В последние годы о. Всеволода он даже говорил: «Я живу на улице Черняховского», и все подробности, все детали жизни о. Всеволода были ему известны. У него был дар не только ясновидения на расстоянии и знания воли Божией, но для него как бы не существовало и время. Очень часто о. Павел говорил о будущих событиях, как о событиях, уже совершившихся. Часто он предупреждал о том, что совершится, часто отвечал на вопросы, которые ему еще не были заданы. Переписка с ним осуществлялась через посыльных, и вот, когда становилось известно, что будет такая оказия, приносишь письмо с вопросами, которое хочешь отправить, а в ответ получаешь письмо с ответами. Т. е. посыльный привозит письмо с ответами, а вопросы увозит туда; вопросы эти, конечно, уже не имеют смысла, потому что ответы на них уже даны. Неоднократно бывало так, что ответы были написаны раньше, чем вопросы. Это совершенно необъяснимо. Вопросы еще не были сформулированы и еще в голову не пришли до конца, а ответы уже были написаны, причем по пунктам. И если что-то было очень важное, то о. Павел не ожидал никаких вопросов, а сам присылал указания и благословения, что нужно делать и чего делать нельзя. В таком удивительно интенсивном общении с о. Павлом прошли последние годы о. Всеволода, и он говорил, что слова о. Павла – это закон его жизни.

Те, кто близко общался с о. Всеволодом, знают, что о. Всеволод и сам получил подобные благодатные дары; по свидетельству о. Павла, он сам был великим старцем. Он тоже мог возвестить волю Божию, и возвещал ее постоянно. И часто его благословения благодатно строили жизнь его паствы, его духовных чад и не только духовных чад. У нас в России образ такого старца обычно соединяется с образом монаха-подвижника, затворника, аскета, который полностью погружен в духовное делание и как-бы закрыт для мирской жизни. А вот с
о. Всеволодом было не так. Он всегда был открыт для этого мира. Будучи таким благодатным старцем, имея дар благодатной молитвы, он при этом до самой своей кончины имел живой интерес ко всему, происходящему вокруг него. Его интересовало все. Он был открыт для культурной жизни, потому что считал, что культура несет в себе очень много, она есть плод духовной жизни человека. Он был открыт для всех событий, и политических в том числе. Он посещал концерты, очень любил музыку, был в курсе творческой жизни, окружавшей его. Было удивительно видеть, как это все может соединиться в одном человеке. Поэтому, рассказывая об о. Всеволоде или его как-то себе представляя, каждый из нас, в силу своей ограниченности, всегда его представлял как-бы с одной стороны, и потом открывал для себя другую сторону с огромным удивлением.

Отец Всеволод обладал удивительной широтой. Когда к нему приходили с проблемами нашей церковной жизни, он умел с совершенно особенной глубиной вникать в духовные корни этих проблем и всегда старался не отрицать, не искоренять, а направлять к добру – найти доброе, взрастить, будучи уверен, что при хорошем, правильном настрое плохое само уйдет. Поэтому некоторые считали о. Всеволода священником, который легко склоняется к разным реформам и благословляет разные реформы. На самом деле о. Всеволод, особенно в последние годы, любил повторять и в проповедях, и в беседах: «Стойте и держите предания». Он был очень традиционным православным священником, любил православную службу и православный быт. Тем не менее, реформы он не отрицал.

О. Павел относился к отцу Всеволоду тоже удивительным образом. Если о. Всеволод считал его своим старцем, то о. Павел относился к нему вообще особенно. Он жил, в каком-то смысле, вне времени и пространства, как я уже говорил, и для характеристики его отношения интересен, например, такой факт: едет к нему с посылкой от о. Всеволода Агриппина Николаевна. О. Павел уже знает заранее, кто к нему едет и когда приедет, и когда Агриппина Николаевна приближается к дому о. Павла, то встречает его на крыльце с кадилом. На вопрос: «Почему, батюшка, Вы с кадилом?» – он говорит: «Я встречаю отца Всеволода». То есть он готов был воздать о. Всеволоду такие особенные почести, и всегда со смирением отзывался об о. Всеволоде, как о мудрейшем пастыре, который превосходит его.

Отец Всеволод серьезно болел в последние годы. У него был микроинсульт, который был прямо связан с очень тяжелыми обрушившимися на него переживаниями. О. Всеволод говорил правду, и за это ему приходилось платить очень дорого. Тяжелые переживания и привели к первому его инсульту, от которого он до конца не оправился. Он с трудом после этого владел рукой, например. У него слабело зрение, так, что под конец жизни он почти ослеп. Ему пришлось претерпеть еще две очень трудные операции. В болезни своей о. Всеволод был очень мужественным и свои скорби переносил, не унывая. Когда сейчас мы пытаемся себе представить, как ему было трудно служить в те годы, то можно только удивляться, как он мог не унывать, потому что наши трудности, которые являются маленькими в сравнении с тем, что он пережил, очень часто толкают нас в уныние. О. Всеволод был гораздо более одинок чем мы, у него не было очень многого из того, что имеем мы, потому что тогда было время очень трудное, и ему приходилось буквально выстаивать против ополчившегося на него зла. Тем не менее, он не унывал, он умел черпать силы в молитве, в божественной литургии, он имел благодатную помощь Божью. И так же и в болезнях своих он оставался самим собой.

Он никогда не становился пессимистом, он так и говорил – я оптимист. Это очень характерно для его воззрений на жизнь Церкви. И сейчас, и тогда мы очень часто слышим самые мрачные прогнозы о том, что нас ждет, куда все, так сказать, катится. Нам кажется многое уже непоправимо погибшим, утраченным, кажется, что все новые события несут, в основном, для нас беду и какие-то необратимые изменения к худшему. У о. Всеволода всегда оставалась надежда на то, что это не так, на то, что во всем новом всегда присутствует что-то и доброе, и он готов был видеть это доброе везде. Замечательно и то, что он говорил об экуменизме, ему ведь пришлось жить и переживать увлечение этим экуменизмом в полной мере. Ему приходилось бывать участником разных экуменистических встреч, экуменистических съездов, конференций, выступать на них, и он очень любил образ, который о. Георгий Флоровский высказал. Он говорил, что ему нравится молекулярный экуменизм, т. е. экуменизм на уровне личного общения. Не экуменизм как официальная договоренность, а именно общение разных церковных людей, он считал, что личное общение возможно даже между людьми разных конфессий, и легко общался с католиками, протестантами, и тем более с людьми представляющими православие в разных его направлениях, он считал, что такое общение гораздо более перспективно, чем все официальные встречи. Замечательный оптимизм о. Всеволода способен был восстановить человека. Приходишь к нему с унынием и видишь, что это уныние над ним совершенно не властно, что он ничего не пугается, и никакие ужасы, которые тебе мерещатся, над ним не имеют власти и силы, он совершенно остается свободным от них, все равно он полон переживанием того, что с ним Бог, и потому ничего не страшно. Замечательно, что и
о. Павел всегда писал: «С нами Бог, не надо ничего бояться».

О. Всеволод никогда не боялся, но нужно сказать, что не бояться – это вообще очень трудно, особенно же трудно тогда, когда начинают тебя пугать, стращать, когда различные прещения обретают совершенно зримую и ощутимую форму, и о. Всеволоду приходилось с этим сталкиваться. Бывало, что ему говорили, что он будет запрещен в служении. О. Всеволод нисколько этого не путался и совершенно не менял линии своего поведения, не делал никаких уступок в ответ на такие угрозы. Здесь, конечно, требуются смелость и мужество, и у него они были. Он, как мы помним, был военным, и военное устроение духа было ему свойственно до конца жизни. Страх над ним не имел власти, и это особенное свойство, очень редкое, высокое свойство души делало общение с о. Всеволодом по-особому ценным. Мы выросли во время, когда страх стал нашим общим обычным состоянием, воспитаны были в том, что всего нужно бояться. Бояться говорить, встречаться с кем-нибудь, читать, думать иначе. О. Всеволод оставался всегда самим собой, тем самым, который был в Болгарии.

Однажды он был вызван к весьма высокому церковному лицу, которое было недовольно тем, что о. Всеволод с кем-то встречался и кому-то что-то сказал не то, что, по мнению церковного политика, было нужно. И как было обычно в ту пору, это высокое лицо стало кричать на
о. Всеволода. Тогда о. Всеволод, нисколько не потеряв спокойствия и не забывая, кто перед ним, сказал спокойно: «Кричать можете на своих таких-то» (имелся в виду сотрудник аппарата), – повернулся и вышел за дверь.

Такое поведение было свойственно о. Всеволоду всегда, и его, конечно, за это некоторые не очень любили, потому что нельзя было из него сделать трусливого раба, но его всегда уважали, с ним всегда считались и знали, что от него услышат то, что он думает, он не побоится сказать правду, не побоится быть независимым и самостоятельным, никогда не отдаст свою независимость ни за какую цену.

Но это не значит что о. Всеволод не шел на компромиссы, он считал, что компромиссы неизбежны в жизни, но они должны быть духовно осмыслены и оправданы, должна быть найдена четкая грань, где эти компромиссы являются церковной икономией и где они делаются предательством, плодом трусости и слабохарактерности. О. Всеволоду принадлежит ряд замечательных статей, написанных в последние годы жизни, посвященных обсуждению церковных проблем, состоянию Церкви в настоящее время у нас в России, и вообще в мире. Эти статьи чрезвычайно обогащают нас, они открывают духовное зрение на церковную и духовную жизнь.

Но годы брали свое, и трудности подрывали здоровье о. Всеволода. Последние годы он служил с большим трудом. Несколько раз даже пытался подать прошение об увольнении за штат, не потому, что не хотел служить, но потому, что рядом с ним были люди, которые хотели сесть на его место, и в качестве упрека, говорили, что он плохо исполняет обязанности настоятеля. Он уже действительно многого не мог, он был уже весьма стар, и хотя его обязанности исполнялись близкими ему помощниками, тем не менее, такой упрек можно было высказать. Желая быть честным, он несколько раз хотел подать прошение Патриарху об увольнении, хотя
о. Павел никогда не позволял этого делать. Тем не менее, Святейший Патриарх Пимен неизменно отвечал ему отказом и благословлял остаться настоятелем, служить столько, сколько он может. И о. Всеволод служил во все праздники и воскресенья. Последнее время его служение проходило так: он имел рядом своих ближайших помощников и учеников, о. Александра (Куликова) и о. Николая (Кречетова), которые стояли с двух сторон около него во время совершения божественной литургии. У него было такое заболевание – потеря равновесия, ему было трудно даже повернуться лицом к народу, поэтому его приходилось поддерживать. И можно себе представить, каким ударом для него через два месяца после смерти его любимой матушки Людмилы Сергеевны явился указ Патриарха, которым оба помощника были отняты и переведены в другие далекие храмы. Сделано это было по клеветническому доносу, и о. Всеволод остался «без рук», можно сказать, что этот удар, нанесенный очень жестоко, его сломал, его горю, его переживаниям трудно было найти предел. Это было торжество зла. Тем не менее, о. Всеволод нашел в себе силы и здесь принять скорбь со смирением и продолжал свое пастырское служение. Он показывал пример того, как нужно переносить скорби, как нужно отвечать на зло любовью и пытался найти доброе в тех людях, которые его обижали, и особенно в тех, которые ему были вроде бы врагами. Он старался найти в них хорошее, и как-то по-детски убеждал других, что вот, смотрите, как хорошо он поступает, какие у него хорошие поступки, а если кто-то их осуждал, то строго запрещал говорить о них плохо, и таким образом одерживал духовную победу.

Последнее служение о. Всеволода было на престольный праздник Николо-Кузнецкого храма, 19 декабря, на Николин день. О. Всеволод в это день сказал свою последнюю проповедь. А нужно сказать, что проповеди о. Всеволода с каждым годом делались все проще, все доходчивее, и эта последняя проповедь была тоже удивительно проста. В этот же день была сделана последняя фотография о. Всеволода. После этого о. Всеволод сильно заболел, и в течение этой болезни он несколько раз причащался, последние три дня он причащался каждый день. Получив поздравительное письмо к Рождеству от о. Павла, он его воспринял как пасхальное приветствие и сам, тем, кто приходил к нему говорил: «Христос Воскресе!» На второй день Рождества о. Всеволод был причащен Святых Христовых Тайн и отошел ко Господу.

1992г.

Воспоминания об о. Всеволоде

о. Николай (Кречетов)

Христос Воскресе! Наш незабвенный батюшка, о. Всеволод, он и скончался в день собора Пресвятой Богородицы в воскресенье, и когда Агришша Николаевна читала ему поздравление от о. Павла с праздником, то он говорил: «Там же написано Христос Воскресе, что Вы мне говорите, там написано Христос Воскресе, вот почитайте, там написано Христос Воскресе».

Вспоминая нашего дорогого батюшку о. Всеволода, можно говорить о нем без конца как о непревзойденном проповеднике, пастыре и ученом богослове, но особенно бы хотелось сказать о том, что у о. Всеволода был талант пламенного служения, торжественного и глубоко-молитвенного, а вместе с ним и дар поднимать, призывать к молитве. За его богослужением невозможно было отвлекаться или думать о чем-то постороннем. Когда батюшка совершал литургию, это было небо на земле, и, как сам он не раз говорил после литургии: «Мы уже побывали там, в Вечности, а теперь опять возвращаемся на землю». Так это и было в действительности, и те, кто хоть раз побывал на службе батюшки, становились постоянными прихожанами Николо-Кузнецкого храма. Каждый праздник он переживал как участник этого праздника, и нас всех звал и учил этому участию.

Первые годы в Москве ему было очень трудно пробить стены непонимания почти всеобщего в отношении частого Причащения Святых Христовых Тайн и особенно причащения в двунадесятые праздники. Многие из духовенства тогда осуждали о. Всеволода, а некоторые даже запрещали своим прихожанам слушать Шпиллера. Так по фамилии его тогда называли.
О. Всеволод знал об этом, многое принимая со свойственным ему юмором, но все покрывая своей любовью, и продолжал призывать людей к Чаше, особенно во все праздники, и зов его был услышан, и тем, что сейчас в наших храмах почти все причащаются на Пасху и Рождество, мы обязаны о. Всеволоду.

Сетуя на суету пастырских будней, батюшка все-таки считал, что они не бесполезны для души, но его очень тревожило духовное невежество большинства прихожан и церковных людей. Как-то во время моего отпуска батюшка в письме поделился своими наблюдениями о взаимоотношении двух благочестивых, но с трудом терпящих друг друга своих прихожанок. Он пишет: «Смотрю я на них и думаю, вот оно настоящее православное сестричество, напоенное духом. Каким? И этот дух дышит идеже хочет, но как мы плохо с ним справляемся, друже мой и собрате. Ты и твои сверстники получат от нас трудное наследие, правда и нас винить очень нельзя, этот дух с маленькой буквы, но тоже «дышащий идеже хочет», пропитал духовное невежество поминутно крестящихся Поль, но ни малейшего представления не имея о том, что такое крест, по вине не только нашей и предшественников наших недалеких и далеких и очень далеких, тех, для которых церковь была совсем не тем, что она есть, вот почему я так настаиваю на том, чтобы мы прежде всего сами старались бы понять, а что же она, церковь, есть и учить и учить, раз поставлены мы на это самое главное, этому».

Батюшка горячо верил в промысел Божий и часто повторял, что дважды два может быть пять, а не четыре для всех верующих в милость Божию, в силу благодатных даров Духа Святаго. Это помнят многие люди приходившие к нему по разным вопросам. Верил также батюшка и в человека, в неистребимость в нем образа Божьего, несмотря ни на какие падения его. Нас учили жить в послушании воле Божией, но как он писал в одном из писем: «Послушание твердое, умное, которым можно победить все трудности, силой которого справиться в жизни со всем. В другом письме к очень юной девушке длительное время болевшей, батюшка раскрывает смысл болезни: «Пережитый опыт навеки остается достоянием человека, опыт, который мы приобретаем в страдании проходящем, оно, не бойся, пройдет, а опыт в нем, в этом страдании в болезни, приобретенный сердечком твоим, навсегда останется твоим драгоценным достоянием. Человек образуется постепенно, он как бы создается в опыте жизни, в испытаниях своей судьбы. Все время что-то в нем преобразовывается, и так и должно быть, этому учит нас Церковь — преображению своей жизни, благодатной жизни. Только надо помнить, что в преображенную жизнь непременно входит испытание, пережитое нами никогда не исчезает безследно, и вот пережитое страдание входит в преображенную благодатной силой жизнь так, что само страдание уже нас не мучает, а то, что от него остается, обращается в радость, даже блаженство», и как сам батюшка всегда всему радовался, так и нас учил не унывать никогда, не бояться в жизни никаких трудностей и не убегать от них. Как-то, делясь своими скорбями, он сказал: «Жить так трудно. У каждого свои скорби, ну что же делать,
все-таки будем нести свои кресты, и пусть они будут радостотворными».

По милости Божией 32 года назад батюшка о. Всеволод стал моим духовником, и с тех пор вся жизнь моя и моей семьи находилась в очищающих согревающих лучах батюшкиной любви, подобной Фаворскому свету. В нем было все: и отеческая забота и строгость, всегда растворенная необыкновенной добротой. Батюшка не терпел никакой фальши, никогда ничего не оставлял невыясненным и всю жизнь боролся с ненавистной рознью мира сего. Несмотря на свою огромную занятость общецерковными делами и приходскими, он никогда не проводил общую исповедь, но всегда исповедывал индивидуально, и,кроме того, батюшка регулярно назначал каждому время для беседы и знал жизнь каждого из нас, отечески предостерегая от ошибок и утешая и укрепляя в испытаниях. «Все перестанет быть», — часто слышали мы в его проповеди, — «Любы же не перестает николиже». И после кончины своей по сей день батюшка не оставляет нас своей любовию.

1992г.

Воспоминания об о. Всеволоде Шпиллсре

Е. Т. Кречетова

В середине января 1950 года архимандрит Вениамин Милов (впоследствии епископ) писал моему отцу — прот.Тихону Пелиху из последней своей ссылки: «…Вы счастливы тем, что можете пользоваться сокровищами духовного опыта чрез беседу с о. Всеволодом. Я с удовольствием послушал бы речь о. Всеволода, хочется поучиться добру, т. к. я все еще по малоуспеваемости не выхожу из приготовительного класса жизненной школы». Через месяц он еще напишет: «…приехал ли к Вам ожидаемый настоятель?»

В то же самое время — в январе 1950 года — в далекой Болгарии шли приготовления к отъезду на Родину в семье отца Всеволода Шпиллера.

Ни архимандрит Вениамин, ни мои родители тогда еще не знали отца Всеволода… Но страждущий в заключении Старец уже «видел» отца Всеволода и радовался его возвращению в Россию… Спустя пять лет — в августе 1955 г. — отец Всеволод напишет моим родителям уже из Москвы по поводу кончины епископа Вениамина Милова: «…О смерти владыки Вениамина я знал. Как неожиданно, как по нашему разумению! – рано Он ушел. Но по нашему!… Хотя боль в сердце у близких от этого нисколько не умаляется. Я не знал его, только читал и почитал. И сейчас молюсь о нем и прошу и его молиться обо мне…»

Новый настоятель Ильинского храма, что в Сергиевом Посаде (бывший Загорск), приехал в феврале 1950 г. Незадолго перед его приездом митрополит Николай (Ярушевич) вызвал моего отца, служившего тогда в Никольском храме г. Пушкино, и, вручая ему указ о переводе в Ильинский храм, сказал, что туда назначен настоятелем протоиерей Всеволод Шпиллер, недавно вернувшийся из эмиграции. Митрополит просил Отца встретить
прот. Всеволода с любовью и вниманием и помочь ему в знакомстве с приходом.

С большим волнением ожидал Отец и вся семья наша встречи с новым настоятелем — «заграничным батюшкой». Первый раз отец Всеволод служил в Ильинском храме всенощную под праздник Иверской иконы Божией Матери (это — престол правого придела храма). На всю жизнь запомнилась мне эта служба… Накануне или раньше Папа встретился с
о. Всеволодом, ознакомил его в общих чертах с приходом… Каким радостным и сияющим вернулся Папа домой после этой встречи! Что тогда он рассказывал — не помню, но детским сердцем я сразу почувствовала, что наш новый настоятель — необыкновенный священник, и всем существом потянулась к нему. Несмотря на робость, через Папу я попросила нового Батюшку принять меня на исповедь… Перед началом всенощной Папа мне сказал, что Батюшка выйдет исповедовать во время канона. Вот уже больше 40 лет прошло с того вечера, а перед глазами жива картина той первой службы отца Всеволода и моей первой у него исповеди… С трепетом поднялась я на амвон и приблизилась к аналою, у которого стоял священник и ласково смотрел на меня. Все в нем было удивительно: и внешность, сразу располагавшая к себе, и голос, который раз услышав, трудно было забыть, и что-то такое, невыразимое в словах, что открылось тогда детскому сердцу…

Перед исповедью о. Всеволод строго спросил меня, хочу ли я слушаться его? — «Будешь слушаться — станешь моей дочерью»… И радостно и страшно стало от этих слов. С этого вечера все вокруг, вся жизнь для меня получила новый смысл: слушаться Батюшку и не огорчать erо…

Трудно было о. Всеволоду привыкать к советской жизни, да ко многому он и не хотел привыкать, о чем не раз говорил мне. Кроме служения в Ильинском: храме, он преподавал в Семинарии и Академии и исполнял обязанности инспектора. Первое время Батюшка с семьей жил в городской гостинице, что на пути к Лавре, в очень тесных номерах. Часто после службы, не заходя «домой» в номер, он шел на занятия в Академию. В тот период у Батюшки было сильное обострение астмы, так что по дороге из храма в Лавру бывало по нескольку приступов, поэтому мы всегда старались провожать его. Чаще – мы с Папой, а иногда и всей семьей. Шли обычно неспеша, Отцы беседовали о церковных делах, но больше Батюшка рассказывал о Болгарии, о своем служении там и о владыке Серафиме. Вспоминая, он весь оживлялся и порой так весело смеялся, что невольно привлекал внимание прохожих. Да и трудно было пройти мимо такой необыкновенной картины: по улицам Сергиева Посада величественно двигались две фигуры в рясах с крестами на груди, в холодную пору в шляпах…

У отца Всеволода тогда были пышные вьющиеся волосы до плеч каштанового цвета, небольшая борода и выразительный взгляд больших голубых глаз, а Папа – уже совсем седой, с длинными волосами и пышной бородой, чуть пониже ростом и тоже — с голубыми глазами. У обоих – очень светлые лица… В то время такие встречи на улицах были редкостью и поражали людей, так что никто не проходил мимо равнодушно. Большинство с удивлением пялили глаза, кое-кто с уважением кланялся и долго смотрел вслед, а были и насмешки и даже плевки и брань вдогонку. Мы доходили до Св. ворот Лавры или до дверей Академии, прощались с Батюшкой и шли дальше к себе на Полевую. Однажды нам встретилась группа моих одноклассниц… и от удивления они «приросли к месту», провожая Отцов восхищенными взглядами. Кто-то дернул меня за руку, и послышался шопот: «Кто это?» С чувством явного превосходства я отвечала, что это мой Отец со своим Начальником!! В школе все знали, что у меня отец «поп», иногда посмеивались надо мной, но с той встречи появилась какая-то почтительность в отношении ко мне, и совсем исчезли насмешки (это было в 6-м классе).

С появлением о. Всеволода многое стало меняться в жизни нашего прихода, в сознании людей, привыкших к штампам в религиозной жизни. В церковной практике той поры почти повсюду существовало мнение, что на Пасху, Рождество, Крещение, Троицу — нельзя причащаться, точнее просто не было исповеди, и не причащали никого, кроме младенцев, и народ к этому привык. (Мой Отец не разделял этого мнения, но ради мира в приходе не спорил с установленной традицией, а если служил один, то и исповедовал и причащал во все праздники). И вот с приходом отца Всеволода стали исповедовать и причащать и на Пасху, и на Рождество, и в другие праздники. Народ вначале с трудом принимал это, и первое время причащались только дети и, буквально, единицы взрослых. Бывало, едва протискиваешься к амвону под ворчанье «церковных» старушек, что-де грех причащаться в такой большой праздник. Исповедь Батюшка проводил только частную и обычно с вечера во время канона или после вечерней службы.

Когда служил о. Всеволод, наш небольшой Ильинский храм казался мне и просторнее, и светлее, а самое длинное богослужение пролетало как один миг. Служил Батюшка так, что каждое слово, произнесенное им, уносило на небо… Помню, как бежала по утрам к Литургии, боясь опоздать к началу и пропустить Батюшкин возглас «Благословенно Царство…» После Литургии о. Всеволод всегда проповедовал. Народ слушал внимательно, но очень немногие понимали тогда его, даже и из среды духовенства. Часто Батюшка интересовался, что было понятно в его слове, а что нет. С Папой они много беседовали на богословские темы, и, насколько помню, у них было полное взаимопонимание. Дома Папа рассказывал, как трудно
о. Всеволоду в Академии, большинство из профессуры тогда не понимали и не принимали его.

Запомнились мне первые именины о. Всеволода – 10 декабря 1950 г. Батюшка пригласил на чай некоторых преподавателей, был кто-то из студентов. Стол был накрыт в кабинете
о. Всеволода в здании Академии, где у него тогда уже была служебная квартира. Матушка Людмила Сергеевна попросила меня помочь ей разливать чай, что далось мне нелегко: нужно было преодолеть свою природную застенчивость и робость, но… ради Батюшки я готова была на все. До сих пор сохранилось в памяти ощущение праздничной атмосферы того вечера: очень скромное угощение, оживленные беседы гостей и сам именинник, который говорил мало, больше слушал и как бы всматривался в окружающих…

Тот первый год в России Батюшка нередко бывал печален. Не раз наблюдал его мой Отец в горьких слезах на коленях молящегося у престола, когда они оставались в алтаре одни. Спустя три года Батюшка писал Папе из Москвы: » Боюсь ехать к Вам. Не скрою — по слабости боюсь. Мне как-то тяжело бывать в Загорске… Приложишься к св. мощам, постоишь около них, и это так отдохновительно. Но и пока дойдешь до собора, и по выходе из него столько набегает впечатлений, с такими тяжелыми ассоциациями, что просто боишься за самое примитивное, простецкое душевное свое равновесие. Вот и просишь Преподобного простить, что не едешь. Но если Вам нехорошо — сейчас же приеду, чтобы повидаться, и буду счастлив помочь, чем могу…»

Но ни тогда, ни в последующие годы в Москве, как бы трудно ни было ему, Батюшка никогда не унывал и нас учил всегда бороться даже с «тенью уныния». От него веяло какой-то радостью и печаль его была светла… Всей своей жизнью Батюшка проповедовал Любовь… Бывало лишь увидишь его, и посмотрит он на тебя своим удивительным проникновенным
взором, сразу и болезни свои и всевозможные неприятности забудешь. И одна лишь радость и счастье наполняют все твое существо. Случалось, Батюшка подметит в тебе что-нибудь и так чувствительно просмеет, что навсегда запомнишь, причем не оставалось никакой обиды, потому что понимаешь, что Батюшка все говорит тебе на пользу. Он строго следил за моим чтением и требовал соблюдения режима и аккуратности во всем, даже делал замечания по поводу одежды.

Несмотря на то, что мы жили очень далеко от Лавры и от храма, о. Всеволод бывал у нас и дома. Особенно запомнились его летние визиты. Принимали мы Батюшку в саду, в зеленой беседке из вишневых деревьев. Сад был небольшой, заросший, но очень уютный, особенно тот «вишневый» уголок, где стоял врытый в землю стол и две скамьи, которые к приходу гостя устилались скромными ковриками, а стол покрывался белой скатертью, на нем: яркие чашки, какое-нибудь варенье, сухарики или печенье… Батюшка так по-детски радовался этой беседке, столу и нехитрому угощению и зелени вокруг, становился таким веселым, шутил, смеялся своим «серебристым» легким смехом. И всегда вспоминал свою жизнь в Болгарии, рассказывал про церковную жизнь там и про владыку Серафима (Соболева)… Родители мои очень радовались дорогому гостю, с интересом слушали его, иногда у них с Папой возникал разговор сугубо «профессиональный», и чаепитие заканчивалось уже в сумерках. В такие вечера внимательно слушая Батюшку, я от счастья не могла усидеть на одном месте и бродила вокруг «беседки», выбегала за калитку, удивляясь Батюшкиному голосу и дикции — его было слышно отовсюду! За короткий период пребывания отца Всеволода в Загорске, его служения в Ильинском храме очень многие полюбили Батюшку на всю жизнь, не говоря уж о нашей семье. Так до самой смерти он стал для нас самым дорогим человеком…

После перевода отца Всеволода в Москву они с Папой некоторое время переписывались, иногда встречались, в последующие годы связь было молитвенная и «устная» через «связного»… Бывало, приедешь к Батюшке он, прежде всего, расспросит про Папу, Маму, про дела приходские у Папы и, конечно, про Лавру, т.к. Папа всегда был близок к лаврской жизни. Потом расскажет про свои дела, попросит что-нибудь передать Папе. Также встречал меня и мой Отец. Первый вопрос — о Батюшке, о том, что происходит в церковной жизни и что думает об этом Батюшка? Так было до конца их жизни. В последние годы, когда начались у обоих особенные испытания и скорби (у Папы на год раньше), Батюшка, выслушав очередной мой рассказ о скорбях Папы, грустно, бывало, скажет: «И меня ждет тоже самое…» Сколько раз мне приходилось быть свидетельницей их скорбных раздумий вслух о непонимании, о «ненавистной розни мира сего», проникшей и в среду духовенства. Последняя их встреча была в 1979 г. в день праздника Казанской иконы Божией Матери – 4 ноября. Незадолго до этого Папа был уволен за штат по доносу и жил некоторое время у меня. Батюшка пригласил его служить Литургию. После службы и проповеди он сказал несколько теплых слов о моем Отце, представив его как своего друга и учителя (сохранилась магнитофонная запись этой службы).

В июле 1951 г. отец Всеволод был переведен в Москву в Новодевичий монастырь. Незабвенным осталось чувство первого настоящего для меня горя, когда наш Ильинский храм опустел. Не слышно было больше Батюшкиных возгласов, хотя внутри у меня звучал только его голос. Первое время без Батюшки переживалось так тяжело, что я почти заболела. Любящие мои родители поняли мое состояние и, посоветовавшись с отцом Всеволодом, решили регулярно, каждые две недели, т.е., через воскресение, отпускать меня к Батюшке. Но это было уже осенью, когда отца Всеволода перевели в Николо-Кузнецкий храм, а до этого я была раза два-три за его службой в Новодевичьем, где мне показалось неуютно.

В Ильинский храм вместо Батюшки настоятелем назначили моего Отца (по ходатайству отца Всеволода перед Патриархом). Впоследствии, Батюшка рассказал, что он просил Его Святейшество оставить отца Тихона в Ильинском храме навсегда, что и было исполнено. А незадолго до их смерти я узнала, что отец Всеволод очень хотел служить с Отцом и в Москве и предлагал ему перевод в Кузнецы, но Папа категорически отказался, боясь столичного шума, чем огорчил о. Всеволода. Правда, уже в 1959 г. он пишет Папе: «…только после Введения мы можем с Вами договориться о встрече, мне нужной, наверное, больше, чем Вам. Очень без Вас соскучился. И очень тянусь к той тишине, в которой Вы живете и из которой все видите и обо всем судите…От всей души желаю Вам еще большей тишины, еще большего мира, которым ведь не только спасаетесь, но и спасаете». Когда о. Всеволод стал настоятелем Николо-Кузнецкого храма, он с семьей поселился на колокольне, где, благодаря заботам Людмилы Сергеевны, несмотря на тесноту, было все очень удобно и уютно устроено. По воскресным и праздничным дням Батюшка всегда служил позднюю Литургию. После Литургии проповедовал, потом отпускал крестом весь народ, стоя на последней ступеньке амвона. Батюшка внимательно смотрел почти на каждого подходящего, кому-то говорил тут же несколько слов или о чем-то спрашивал. Лицо его менялось – от радостной улыбки до тревожного, грустного или озабоченного, но никогда не было равнодушным. Обычно Батюшка просил меня подождать его в храме, и, стоя в сторонке, я могла наблюдать за ним и часто подолгу. Отпустив народ крестом, он уходил в алтарь и, когда закрывал Царские врата, – это был удивительный момент – то окидывал взором таким любящим, отеческим весь храм, паству свою (уже уходящую в западные двери) – передать словами это невозможно… Батюшка в те годы всегда сам потреблял Святые Дары и после этого, еще не разоблачившись до конца — в подризнике и епитрахили, выходил на левый клирос (иногда — на правый) и беседовал с ожидавшими его людьми.

Освободившись от всех дел, он выходил уже в рясе, держа скуфью в руках, делал мне знак и со словами: «Ну, К., пойдем», направлялся к боковой правой двери. Тогда за дверью и у двери еще никто не ждал Батюшку, и мы очень медленно, чаще в полном молчании, шли по церковному двору к колокольне. Тут кто-нибудь из обслуги храма что-то спрашивал у Батюшки, он отвечал, давал распоряжения, иногда делал замечания, но всегда с улыбкой или легкой насмешкой. Потом быстро и легко (почти взбегая) поднимался по извилистой крутой лестнице, что-нибудь рассказывая мне и смеясь, а иногда – очень медленно и задумчиво. Вообще в те годы о. Всеволод бывал очень разный: то печальный, молчаливый, то веселый и в шутливом настроении.

На втором этаже в кабинете-столовой за накрытым столом нас ждала Матушка Людмила Сергеевна. Батюшка поднимался еще выше – на третий этаж, а меня передавал на попечение Людмилы Сергеевны. В ожидании Батюшки мы беседовали на самые разные темы. Матушка с интересом расспрашивала про наше житье-бытье, про общих знакомых по Загорску, про мои школьные дела и часто «жаловалась» (она именно так и говорила: «Хочу тебе пожаловаться на отца Всеволода») на Батюшку, сетуя, что он чрезмерно занят и очень утомляется. В ответ на ее жалобы всегда болезненно сжималось мое детское сердце, и так хотелось чем-то помочь дорогому Батюшке…

Наконец, отец Всеволод спускался к обеду, но в этот момент раздавался телефонный звонок, и начало обеда отодвигалось, а Матушка, выразительно вздохнув, пробовала рукой остывающие кастрюли. Иногда бывали гости, когда же обедали только втроем, Батюшка подробно расспрашивал меня, как поняла я его проповедь, как слушали прихожане. В те поры не все внимательно слушали отца Всеволода, а среди прихожан и певчих были даже недовольные новым настоятелем… В 1953 г., вернувшись из отпуска, отец Всеволод писал моему Отцу:
«… снова погружен в каждодневную суету настоятельских будней — будем надеяться не бесполезных и для души, хотя иногда кажущихся бесполезными. Сейчас стараюсь наш хор с Пятницкой превратить в церковный — а то богослужения превратились в концерты, и молиться под это пение оказывается слишком трудным… Но Вы сами знаете, как трудно бывает что-нибудь преобразовывать в церкви.» Через 23 года Батюшка напишет уже моему мужу: «…Ты и Твои сверстники получат от нас трудное наследие. Правда, и нас винить очень нельзя: этот дух с маленькой буквы, но тоже дышащий, идеже хощет, пропитал духовное невежество поминутно крестящихся Поль, но ни малейшего представления не имеющих, что такое Крест, по какой-то вине не только нашей, но и предшественников наших, не далеких и далеких и очень далеких… Тех, для которых Церковь была совсем не тем, что Она есть. Вот, почему я так настаиваю на том, чтобы все мы, прежде всего, старались сами бы понять, а что же ОНА есть? И учить — раз поставлены на это – главное, самое главное этому!»

Прошло милое детство… Наступила юность… После 14 лет Батюшка мне как-то сказал: «До сих пор тебя воспитывали родители, теперь ты сама должна заняться своим воспитанием…», и дальше шел целый ряд указаний: что читать, какую музыку слушать, неукоснительно соблюдать режим дня. Чтобы меньше болеть, Батюшка советовал не кутаться зимой, но … болезни как раз в эти годы пошли чередой (болела по 3-4 месяца без перерывов). И тут Батюшка не оставлял своим вниманием. Он пишет письма, посылает телеграммы, утешающие, ободряющие и меня, и родителей. Вот одна из них: «Горячо поздравляю мою дорогую больную К., я тоже болею, прошу тебя не унывать, пишу тебе длинное послание… С любовью о Господе — протоиерей Шпиллер». Действительно, через несколько дней получаю огромное письмо, где столько сказано — целая программа жизни… «6/XII-57 г. Дорогая, милая К.,… Как же это мы с Тобой все болеем и болеем! За что же это так достается и Тебе, и мне? А, может быть, к этой беде нужно отнестись иначе? Может быть, дело тут не в том, что за что-то достается, а в том, что что-то дается — и Тебе, и мне? Да, мой дорогой о Господе, дружок: в скорбях, в страданиях людям очень много дается доброго, хорошего. И это мудрые люди хорошо понимали, не говоря уж о мудрейших, о святых отцах, которые велят страдания принимать с благодарностью. […]

Пережитый опыт навеки остается достоянием человека, опыт, который мы приобретаем в страдании проходящем. Оно, не бойся, пройдет, а опыт в нем, в этом страдании, в болезни, приобретенный сердечком Твоим дорогим, навсегда останется Твоим драгоценным достоянием, детка моя любимая! Вот почему не бойся и не унывай в своей болезни – Тебе Господь духовный твой опыт дает таким образом. И это благо.

Человек образуется постепенно. Он как бы создастся в опыте жизни, в испытаниях своей судьбы. Все время что-то в нем преобразовывается — и так и должно быть, этому учит нас Церковь, преображению своей жизни благодатной силой. Только надо помнить, что в преображенную жизнь непременно входит испытание, пережитое нами никогда не исчезнет бесследно. И вот, пережитое страдание входит в преображенную, в преображаемую благодатной силой жизнь так, что само страдание уже нас не мучает, а то, что от него остается, обращается в радость, даже в блаженство. Не унывай же, К.! Все будет хорошо, уверяю Тебя. Молись Богу спокойно-спокойно, кротко, радостно, с благодарностью Ему за все. И за Твою болезнь. И ни на минуточку не сомневайся, что она ко благу Твоему (а может быть, и не только к Твоему благу!)

Очень Тебя прошу, читай Евангелие (по главе — в день) и, непременно, Послания (тоже по главе в день), пока окончательно не поправишься. А там — посмотрим. Как только просыпаешься утром, не успеешь открыть глазки — сейчас же читай Трисвятое и начинай утренние молитвы, до умывания, до всего. Пока больна, конечно. Когда мы с Тобой увидимся, поговорим о музыке для Тебя. Мне бы очень хотелось, чтобы Ты у себя дома, в комнатке, могла бы иногда слушать очень хорошую — ну очень хорошую — музыку, нашу и европейскую (Баха, Брамса, немного, не все Бетховена, нашего Метнера, кое-что Танеева)… Смотри же, не унывай, дружок мой дорогой. Еще раз скажу — все будет хорошо у Тебя, все будет очень хорошо, поверь!

Маме, Папе очень-очень кланяюсь. Прошу Папиных молитв обо всех нас грешных и плохих и Бога всегда прогневляющих. Очень прошу! Тебе, детонька дорогая, шлю благословение. Молюсь за Тебя каждый день утром и вечером и всю жизнь буду молиться. И хоть я и очень плохой, а верю, что и мои священнические молитвы о Тебе Господь услышит, они ведь идут из самой глубины любящего Тебя сердца! Выздоравливай поскорее! И приезжай повидаться. Жду известий от Тебя и о Тебе. Искренно Твой о Христе, Прот. В. Шпиллер».

И с тех лет запомнились мне еще вечерние богослужения, когда сам Батюшка не служил, занятый какими-то иностранными делегациями, но вдруг среди службы приходил в храм. Удивительно было это ощущение Батюшкиного присутствия в храме, именно в храме, а не в алтаре. Идет всенощная…, изо всех сил стараешься следить за службой и молиться, но … нет того настроения, той легкости, когда служит Батюшка. И вдруг … еще ничего не видишь, но всем существом чувствуешь — Батюшка — в храме! Через некоторое время краем глаза замечаешь легкое движение среди людей, и, наконец, видишь Батюшкину фигуру в рясе, тихо-тихо перемещающуюся между молящимися. Иногда он останавливался и наблюдал за кем-то, потом медленно продвигался вперед и опять останавливался… Невыразимая радость охватывала меня, и сразу забывала и о духоте, и об усталости …Когда же о. Всеволод сам служил всенощную, то почти всегда сам и помазывал, причем очень внимателен был к подходящим людям. Зорко вглядываясь в лица, говорил некоторым два-три слова… После канона особенно бывало ждешь Батюшкин возглас: «Слава Тебе, показавшему нам Свет!» Трудно передать словами, как он произносил его! Однажды после исповеди поздно вечером Батюшка рассказал мне, как служили всенощную в Рыльском монастыре, где он был послушником, и как он особенно переживал момент «Великого славословия». Всенощная в монастыре кончалась на рассвете, и когда служащий произносил: «Слава Тебе, показавшему нам Свет» — в это время появлялись самые первые лучи солнца и, как вспоминал Батюшка, такая была радость и благодарность Богу за этот Свет!

Совершенно особенные воспоминания остались от исповедей у Батюшки. В те годы он в основном исповедовал в храме: вечером после службы — у главного алтаря на амвоне перед Царскими вратами, или во время канона — в Сергиевском приделе. Утром же всегда впереди на левом клиросе. Позже он стал исповедовать с утра на колокольне в 9 ч. Бывало спросит: «Сможешь приехать к 9-ти? » На буднях Батюшка назначал дни и часы для бесед обычно на колокольне, а иногда и в храме. По-разному проходила исповедь утром и вечером… Вечерами он не торопился, часто прочитав разрешительную молитву, задавал вопросы о моем отношении и понимании данного праздника. На исповеди у Батюшки всегда было трепетное ощущение близости Бога… Он, прежде всего, призывал к послушанию воле Божией — «твердое, умное, которым победишь все трудности, силой которого справишься в жизни со всем…» Батюшка не давал ни каких особых «правил», а только просил читать Иисусову молитву и канон молебный к Богородице. Главное, о чем не переставал он напоминать мне с детства, — это о любви к Богу и людям и о смирении… Батюшка вникал в каждую мелочь моей жизни, впрочем, для него не было мелочей… Все он видел своим духовным взором и многое знал наперед, но очень не любил этого обнаруживать. Как-то мой Отец сказал Батюшке, что я чувствую его прозорливость, на что Батюшка сухо ответил, что он тут не при чем, что это благословение владыки Серафима… Однажды, после исповеди в конце Великого поста, Батюшка вдруг говорит мне, что на Пасху один молодой человек сделает мне предложение, и прибавляет: «не вздумай отказываться». Так все и было, как сказал Батюшка: в 1 -и день Пасхи к нам приехал сын маминой подруги и сделал мне предложение. Недели через две мы были приглашены к Батюшке на обед. Он благословил нас и представил моего жениха Л.С. Они оба очень внимательно всматривались в моего нареченного. Людмила Сергеевна расспрашивала его о работе, родителях — одним словом состоялись смотрины, и вскоре Батюшка заговорил о сроках венчания. Надо сказать, что в то лето 1960 года он был очень занят в иностранном отделе, но, несмотря на это, сам назначил день свадьбы, а накануне прислал мне в Загорск телеграмму: «делегация улетает завтра в 3 ч. дня прошу приехать в пять часов, мысленно и молитвенно с вами — протоиерей Шпиллер». На следующий день ровно в пять часов Батюшка нас венчал… Так как мой жених был в то время преподавателем одного из московских вузов, то о. Всеволод дал распоряжение закрыть двери храма и не пускать посторонних людей. Венчание кончилось около 6-ти часов, когда уже пора было начинать вечернее богослужение, но незабвенный Григорий Васильевич так и не открыл дверей, кока мы не вышли, а во дворе уже собрались люди и слышны были недовольные голоса: вот какого-то коммуниста венчали и даже двери закрыли… Замечательное слово сказал нам дорогой Батюшка и в храме и потом уже за столом. Не все тогда мы поняли, и только, когда муж мой стал священнослужителем — открылся смысл всех его слов. Батюшка благословил нас жить совершенно самостоятельно — отдельно от родителей, хотя своего угла у нас не было. Пришлось снимать комнаты и длилось это семь лет, а когда, наконец, получили свою квартиру, он, облегченно вдохнув, сказал: «Слава Богу! А то я уж устал стучать туда».

С искренней любовью принял Батюшка моего мужа и уже не оставлял нас никогда своим наставлениями и заботами. Неустанно следил он за нашей семьей, интересовался нашими друзьями и родственниками, даже соседями; знал, какие у нас отношения со школами и врачами, эти взаимоотношения, всегда напоминал, что нельзя замыкаться только в своем кругу, дабы не возникало этакого «православного» высокомерия — когда мы, постящиеся и молящиеся — это 1-й сорт, а прочие люди — это уже 2-й и 3-й «сорта» и нечего с ними общаться…

У нас долго не было детей, и по заключению врачей их вообще могло не быть, но Батюшка только улыбался и говорил мне: «не скорби, будут, будут детки…», и по его молитвам Бог дал нам троих детей. Дети росли, болели, учились — все было с молитвенным участием и под наблюдением нашего Батюшки. Бывало раздается телефонный звонок — Батюшка! — начинает расспрашивать о нашем житье-бытье, о здоровий детей, — отвечаю, что все хорошо, дети здоровы и веселы… А через день тяжело заболевает один, потом другой, а то — и все сразу. Тут уж звонишь Батюшке и просишь молитв, а он сам или через Матушку все расспросит и велит каждый вечер «давать сведения» (какая температура и т. д.). Потом я научилась внимательней относиться к таким звонкам и, если улавливала тревогу в голосе Батюшки, — значит готовься к очередным болезням. Первые годы жизни дети очень много болели (о младшем, перенесшем четыре воспаления легких за первый год жизни, Батюшка сказал мне, что он был смертельно болен…).

Отец Всеволод всегда интересовался школьной жизнью детей, но не столько их успехами, сколько взаимоотношениями с детьми и учителями… В моей записной книжке сохранилась краткая запись нашей беседы с Батюшкой у него дома от 28/1-80 года: было шесть часов вечера, когда он пригласил меня в большую комнату и сам начал разговор о детях, о том, что и как им читать. Прежде всего, о православном вероучении, о Литургии необходимо объяснить им проблему «свободы» — куда ведет свобода, что такое любовь, почему так много крутом зла? …О смысле страданий… Велел познакомить их с книгой Иова и на этом примере объяснить, что такое рациональное и иррациональное мышление… Рекомендовал читать детям Ч. Диккенса и гр. А. К. Толстого, а нам, родителям — целый список: К. Керна и о. Г. Флоровского об Отцах Церкви, С. Франка «Краткое изложение истории философии», Трубецкого С. и Целлера, а также — А.Хомякова и особенно С.Фуделя. С последним Батюшка лично нас познакомил, просил меня устроить С. И. в больницу и навещать его, а мужу дал задание прочитать всего Фуделя за Великий пост… Но это отдельная тема…Вернусь к детям. Во всех разговорах о них, о их воспитании Батюшка советовал прежде всего обращать внимание на их духовное развитие: «поменьше внешней образованности, поменьше рационального мышления — больше сердечности». Категорически запрещал Батюшка утомлять детей длинными богослужениями. Привозить их в храм разрешалось нам в начале к «Верую», а потом — к «Херувимской», затем уже — к «Евангелию»… Главное, на что о. Всеволод просил обращать внимание, — чтобы дети шли в храм всегда с радостью, а не по принуждению и в храме вели себя строго, стояли, а не бегали. Даже в церковном дворе он считал, что дети должны вести себя сдержанно. Ко всенощной мне батюшка советовал привозить их два-три раза в год (накануне Рождества Христова, в Вербную Субботу и под Воздвижение Креста). К каждому празднику (или воскресному дню) он благословлял готовить детей дома, рассказывая историю праздника, вводить их в смысл события, происходящего именно в данный день, а не как просто воспоминание этого события. Накануне во время всенощной мы пели с ними вместе тропарь, кондак, величание (иногда — некоторые стихиры). Утром дети уже шли встречать праздник в Храм сознательно.

По молитвам и благословению отца Всеволода в начале 70-х годов муж мой поступил в МДА (предварительно сдав экзамены за курс Семинарии). В конце II курса его внезапно рукоположили в сан диакона и направили на приход — Николо-Кузнецкий храм под начало нашего Батюшки. Академию пришлось кончать заочно. Самое удивительное в этом было то, что муж не подавал никакого прошения о хиротонии и тем более, не хлопотал о том, чтобы попасть в Кузнецы…!?

5-го марта 1973г. около двух часов дня, когда я с детьми только что вернулась домой с прогулки и не успели мы еще убрать санки и лыжи от дверей, раздался длинный звонок в дверь и на мой вопрос: «Кто там?» — услышали звонкий такой неповторимый голос Батюшки: «Кто-нибудь есть дома?»…? Лыжи, санки, валенки — все летит прочь от входа. Открываю дверь — на пороге — сияющий Батюшка… Благословляет нас, обнимает онемевших от неожиданной радости детей и подает мне незапечатанное письмо, а сам с юмором спрашивает: можно ли ему где-нибудь присесть? И не дадут ли ему немного воды утолить жажду? Дети наперебой усаживают дорогого гостя, а я вспоминаю, что есть свежий компот и спешу угостить Батюшку. Он весь сияет от радостного возбуждения и лукаво улыбаясь, просит меня прочитать вслух письмо. Читаю:

«Дорогой Коля! Завтра, во вторник, 6-го м. по распоряжению Патриарха, будь у его секретаря в Чистом переулке утром (10-11 ч.). Там получишь направление к духовнику в Собор на исповедь…

Рукоположение назначено на воскресенье (Прощеное) 11-го марта в Соборе. Рукополагать будет, вероятно, архиепископ Питирим (» нечудотворец»)! Поздравляю тебя, молюсь, готовься! Пишу эту записку на случай, если не застану Вас всех дома. Горячо Ваш о. Всеволод». Так все и было… Рукоположение совершал архиеп. Питирим — «нечудотворец». По поводу «нечудотворца» надо сказать, что еще за несколько лет до этого, когда владыка Питирим служил в Кузнецах, о. Всеволод обратился к нему с просьбой рукоположить мужа, на что владыка ответил: «Что Вы, о. Всеволод, я же не чудотворец!»

Сколько помню себя, с тех пор как я узнала о. Всеволода, меня не покидало ощущение, что он видит тебя насквозь, да так оно и было. Батюшка всегда знал и чувствовал не только твое внутреннее состояние, мысли, намерения, но и внешние обстоятельства жизни (сначала моей девичьей, потом уже всей семьи). Даже когда мы долго не виделись с ним, не было связи по телефону, или куда-нибудь уезжали, он все равно наблюдал за нами и все знал о нас. В нашей семье примеров тому — очень много… Однажды, когда мы были далеко от Москвы, в отпуске (Батюшка всегда знал, где мы отдыхали, так как мы ничего не делали без его благословения), получаем от него письмо, полное заботы и любви, но с тревогой за нас: «…застанет ли Вас это письмо? В воскресенье еду в город, и, может быть, окажется, что будете звонить и узнаю что-нибудь о Вашем житье-бытье. Несмотря на всю прелесть излюбленных Вами гор, мне кажется, что в этом году Вас и там преследуют какие-то трудности. Как умею, молюсь всегда, чтобы их было поменьше…»

Да, трудности были, которые мы даже отчетливо и не сознавали, а Батюшка все увидел и вовремя предупредил.

Как-то летом отец Всеволод служил в будний день. Народу в храме почти не было. Почему я оказалась в этот день в храме — не помню. В то время Батюшка уже не жил на колокольне, а только принимал людей и иногда отдыхал после службы. Это был период, когда старостат особо «воевал» против о. Всеволода… В тот летний день после Литургии подхожу к Кресту, а Батюшка мне вдруг говорит, чтобы я шла на колокольню, где ему приготовили чай. Просит все приготовленное вылить и выбросить и сделать ему завтрак, заварить новый чай и дождаться его на колокольне. Иду на колокольню — дверь открыта, на кухне — ни души. На столе под салфеткой — чай, хлеб, яйца… Быстро исполнила Батюшкину просьбу, и, когда он пришел из храма, его ждал новый чай и свежесваренные яйца. Не вдаваясь ни в какие объяснения, Батюшка позавтракал, пошутил на тему, как варить яйца «в мешочек», и попросил вызвать такси. Особенно поразительны те случаи, когда Батюшка осенью 1975 г. лежал в больнице в тяжелом состоянии после операции. Никто ничего не мог ему рассказать, а он все знал и видел… Я была тому свидетелем, т. к. по просьбе батюшкиного сына ежедневно дежурила в больнице с 14 ч. и до позднего вечера — 17 дней (всегда благодарю Бога за эти дни около Батюшки).

Первые дни он очень страдал, состояние было тяжелое и, конечно, ни о чем не говорил… Но как только почувствовал себя легче, он стал всем живо интересоваться. Бывало, после очередного приема лекарства или изменения температуры, скажет: «Ну-ну, рассказывай!» Начнешь тут рассказывать, а сама думаешь, как бы не утомить Батюшку, не перегрузить его какой-либо мелочью (боялась этого всегда, а в больнице — особенно), запнешься на мгновение, а он так внимательно посмотрит — грустно или насмешливо — (смотря по обстоятельствам) и доскажет, да еще с такими деталями и подробностями, что в очередной раз убеждаешься — Батюшка видит все, все ему открыто. Видел он, что происходило в храме без него, что — в доме у нас, как чувствует себя Людмила Сергеевна и какое настроение у Агриппины Николаевны. Когда ему совсем полегчало, его стала навещать Людмила Сергеевна… С какой любовью ждал ее Батюшка! Как радовался он этим встречам, это трудно передать… Был один вечер, когда Матушка не смогла приехать. Батюшка знал об этом и не волновался. Чувствовал он себя неплохо, но был как-то особенно сосредоточен и задумчив. Уже почти стемнело за окном, но свет в палате не зажигали, оба соседа спали… Батюшка попросил пить, потом велел сесть и слушать. И начал говорить о высоте и тайне христианского брака. О незримом присутствии Матери Божией всегда в каждом христианском браке… Это был настоящий гимн таинству брака. Говорил Батюшка вдохновенно и громко, так, как проповедовал. Казалось, он забыл, что лежит на больничной койке (я уж, действительно, забыла про больничную палату). Сокрушаясь, что большинство людей не знают этого, он несколько раз с горечью повторял: «А это надо знать, об этом надо всегда помнить, а молодое духовенство (он подчеркнуто произнес эти слова) этого, к сожалению, не понимает…»

Потом Батюшка заговорил о служении священника только вместе с матушкой. Настоящее служение Богу и людям может быть только вместе… К этой теме он вернется через несколько лет уже похоронив свою Матушку в одном разговоре о моих родителях и закончит наш разговор тем, что он без Людмилы Сергеевны уже не так полно совершает свое служение… В 1983 году на праздник иконы Божией Матери «Утоли моя печали» в нашем храме служил Патриарх Пимен. Несмотря на плохое самочувствие, о. Всеволод не только служил, но и сказал большое приветственное слово Святейшему. Патриарх сердечно ответил, поблагодарил. Богослужение было очень торжественным, муж мой в сане протодиакона благополучно справился с премудростями архиерейской службы. Казалось все хорошо, но какая-то необъяснимая тревога нависла надо мною после службы тут же в храме. Уехал Патриарх, разошлись гости из духовенства, народ уже частично покинул храм. Как всегда несколько человек (в том числе и я) ждали выхода о. Всеволода… Наконец, он вышел из северной двери алтаря едва-едва живой, утомленный до предела и, не спускаясь с солеи, стал искать кого-то глазами. За ним стоял мой муж. Батюшка обратился к нему, «где Катя?» — муж подал мне знак подойти к Батюшке. Продвигаюсь вперед, подхожу к Батюшке и слышу от него: «Катя! Унывать нельзя ни в коем случае… Печалиться можно, потому что есть, Кому утолять печаль, а унывать нельзя…» — прерывающимся голосом закончил он и такая скорбь была в его лице! Ничего не понимая, в смущении и еще большей тревоге вышла я из храма и по дороге домой все думала о словах Батюшки — что же они значат??? Вечером того же дня пришла телеграмма от секретаря Святейшего на имя мужа — вызов в Чистый переулок, где на следующее утро ему был вручен указ о переводе в другой приход… Такой же указ в тоже самое утро получил и о. Александр К. — верный помощник и сослужитель о. Всеволода. Это был страшный и неожиданный удар и для о. Александра и для нас, но тяжелее всех было нашему Батюшке… Скорбь его была такой сильной, что мы, опасаясь за его здоровье, первое время как-то забыли собственное горе. В тот день Батюшка несколько раз звонил нам и подолгу разговаривал, пытаясь объяснить себе и нам смысл происходящего…

С переходом мужа в другой приход связь с жизнью Николо-Кузнецкого прихода не прервалась — даже наоборот — стала глубже. Батюшка делился с нами всеми новостями, радостями и печалями приходской жизни. Он оставил за мужем его послушание — составлять расписание богослужений Николо-Кузнецкого храма, … которое муж с любовью исполнял до самой кончины о. Всеволода, а я перепечатывала и отвозила его Батюшке на проверку и подпись… Это было великим утешением для нас, но не надолго… Шел последний год жизни дорогого Батюшки…

Мы тогда еще этого не знали, не предчувствовали… хотя были какие-то особенные встречи с Батюшкой и беседы по телефону… Знал и предчувствовал скорую разлуку с Батюшкой мой Отец, который умер лишь на 5 месяцев раньше о. Всеволода, а ровно за год до кончины Батюшки — 8 января 1983 года — Папа в великой печали встретил нас и призывал усерднее и больше молиться. Всегда такой лучезарный и радостный в Великие праздники, а особенно на Пасху и Рождество Христово, он был совершенно неузнаваем в тот второй день Рождества 1983 года.

Чувство глубокой скорби и непонятного страшного одиночества, пережитого в тот праздничный день около поникшего моего Отца, так явственно и точно (до физической сердечной боли) повторилось утром 8 января 1984 года, как только нам позвонили о кончине дорогого нашего Батюшки.

1993г.

Воспоминания о Батюшке отце Всеволоде Шпиллере

написаны Катей Воробьевой в 1984 г., когда ей было 10 лет

Я помню Батюшку давно. Я помню еще, как он крестил Колю. Но это я помню плохо. Батюшка крестил меня, Колю и Варю, а Ваню уже не крестил. Он был уже тогда болен. Батюшка нас очень любил. Мы тоже его очень любили. Папа, мама, я и Коля были его духовными детьми. Он за нас всегда молился. И мы за него тоже. Помню, он чем-то болел и лежал в больнице. Ему должны были долбить голову. Как за него беспокоились! Все за него молились.

Батюшка после служб иногда говорил проповеди. В храме в это время была тишина. Все его слушали. Некоторые записывали его проповеди на магнитофон.

Батюшка родился в христианской семье. Его мать воспитывала его христианином. Батюшка всегда усердно молился Богу. Некоторое время он жил в Болгарии. Преподавал в гимназии Закон Божий и литературу. Одно время он был послушником в монастыре.

Потом он женился на Людмиле Сергеевне Исаковой, которая была всю жизнь его спутницей. У них родился сын Иоанн. Потом они вернулись из Болгарии. Батюшку рукоположили в дьякона, а на другой день в священника. Он сначала был настоятелем Ильинского храма в Загорске, а потом его перевели в Николо-Кузнецкий храм, где он служил до конца своих дней настоятелем. У Батюшки в церкви, на колокольне, была комната, где он отдыхал. Там же он крестил Варю. Каждый раз после службы перед тем, как он выходил на крыльцо храма, там собиралась толпа народа. Все хотели подойти под его благословение. Даже прохожие недоумевали, почему такая толпа. Иногда он так уставал, что не мог никого благословлять. Иногда он, когда меня благословлял, то очень ласково со мною разговаривал. Однажды он благословлял народ, и, когда до меня дошла очередь, он ласково так сказал мне: «Катя, какая у тебя красивая форма!» — и потом спросил: «А какие ты получаешь отметки?» Дело в том, что я тогда собиралась после церкви сразу в школу и надела форму. Иногда он давал мне целовать иконочку с изображением Божией Матери, которую носил у себя на груди. Он со всеми был очень ласков. Он всех горячо любил. И все старались ему помочь.

Я помню, когда мне было шесть лет, я ходила в Гнесинскую школу в подготовительный класс. Однажды я ехала туда и попала под троллейбус. Меня увезли в больницу. Папа с мамой позвонили Батюшке и рассказали ему про это. На следующий день Батюшка сказал своей помощнице Агриппине Николаевне: «Я всю ночь был с Катей в больнице». И все три недели, что я была в больнице, усердно молился за меня.

Когда он служил, мы всегда приходили в Николо-Кузнецкий храм и старались не пропустить ни одной его службы. У Батюшки были все награды. Мой крестный отец был его духовным сыном. Он ему очень во всем помогал и, когда умирала его жена, жил у него. Моя крестная мать также была его духовной дочерью. Ее отец был чудесный старец. Он и его жена скончались в одном году. Батюшка Тихон (отец моей крестной) пережил свою жену на две недели. Но даже когда он умер, моя крестная пришла в храм Батюшки Всеволода.

Батюшка последнее время не мог исповедовать и читал перед службой на клиросе разрешительную молитву. Иногда он у себя дома исповедовал меня, маму, папу, моих крестных папу и маму. Помню, как Батюшка первый раз меня исповедовал. Это был вечер. Я ехала с мамой к нему домой и волновалась, потому что ехала исповедоваться первый раз в жизни. И вот мы у него в квартире. Как сейчас вижу, как мы входим в квартиру, дверь в большую комнату открыта, а Батюшка стоит у стола в подряснике и улыбается нам. В тот день у него была моя крестная мать с двумя старшими детьми. Сначала Батюшка исповедовал меня. Я вхожу в комнату, за мною закрывают дверь, и я чувствую в первый раз волнение, которое я теперь всегда перед исповедью чувствую. Батюшка сидит перед маленьким столиком, на котором лежит Крест и Евангелие. Я встаю рядом с Батюшкой. Он говорит мне, что, так как он болеет, ему трудно стоять, и он не может исповедовать по всем правилам, но его духовный отец сказал ему все равно меня исповедовать. Я Батюшке сказала, что однажды сказала неправду. Он мне объяснил, что неправду говорить очень плохо. Батюшка исповедовал сидя, так как был уже такой слабый, что ему было трудно.

Батюшкин духовный отец Батюшка Павел и сейчас еще жив. Он живет где-то очень далеко в деревне. Он прозорливый. Мы пишем ему письмо, а когда читаем его ответ, то видим, что он написал его еще раньше, чем мы написали. Батюшка Всеволод его никогда не видел, а Агриппина Николаевна к нему ездила. Батюшка Всеволод посылал ему в письмах исповеди, и Батюшка Павел ему отвечал. Батюшка Павел даже пишет о тех людях, о которых ни мы, ни Батюшка Всеволод ему не писали. Такой батюшка Павел.

В 1982 году скончалась матушка Батюшки Всеволода Людмила Сергеевна. Дядя Андрюша (мой крестный отец) жил у Батюшки дома последние дни жизни Людмилы Сергеевны. При жизни я ее никогда не видала. Я видела ее только уже в гробу в Николо-Кузнецком храме на отпевании. Гроб стоял перед алтарем, а рядом на стуле сидел Батюшка. Рядом стоял его сын Иоанн Всеволодович. Отпевали все священники, которые служили в этом храме и оба дьякона. Когда настало время прощаться, и Батюшка, и его сын плакали. Во время отпевания на душе было грустно.

Батюшка себя часто плохо чувствовал, но на большие праздники старался служить. Он давно уже не причащал и не выходил на Великий вход. Папа старался урвать момент, чтобы попасть на Батюшкину службу. Батюшка почти всегда разрешал папе служить вместе с ним. Иногда папа успевал только к самому концу службы. Агриппина Николаевна тоже бывала на всех службах Батюшки и сидела на клиросе.

Проповеди Батюшка иногда говорил экспромтом, последнее время простые, но слова так и лились из его уст. Проповеди он говорил прекрасные. Он говорил о розни мира сего, и как ненавидел ее преподобный Сергий Радонежский. Он говорил и о многом другом, но в каждой проповеди он говорил о любви. Не так давно в храме служил патриарх. После этого оттуда перевели священника отца Александра Куликова и дьякона отца Николая Кречетова, который был духовным сыном Батюшки Всеволода. Это было грустное событие. Мне было очень жалко отца Николая и отца Александра. Вместо них пришли в храм отец Борис (священник) и отец Михаил (дьякон). Но отец Михаил ушел из храма и вместо него пришел дьякон отец Евгений. И последний год батюшка должен был служить с далекими ему людьми. Он грустил. Правда, с ним остался отец Валентин Асмус и отец Александр, наш дядя Саша. Когда удавалось служить с Батюшкой и нашему папе, то в алтаре оказывалось трое духовных детей Батюшки, и ему становилось не так одиноко.

Батюшка служил на Николая Угодника. Мы все, кроме папы, пришли в этот день в Николо-Кузнецкий храм. Батюшка служил, как всегда, очень хорошо. После службы говорил замечательную проповедь о Николае Угоднике, и о каком воздержании говорится в тропаре
св. Николаю Угоднику. На крыльце, как всегда, всех благословлял. Потом его пригласили на колокольню. Затем он сел в такси и уехал. Он собирался служить и на Новый год, и на Рождество Христово. Но он заболел, и у него началось воспаление легких. Все за него молились, и мы, и все знакомые, и его духовные дети. Все надеялись, что он поправится. Но у Батюшки сделалось двустороннее воспаление, Иоанн Всеволодович, который работает дирижером в Красноярске, еще не прилетел. Батюшка был в тяжелом состоянии. Мы усердно молились за него. В это тревожное время я заболела гриппом. Каждый день Батюшку причащали. Ему стало немного лучше. Прилетел Иоанн Всеволодович. К вечеру у Батюшки снова поднялась температура 39 градусов. На следующий день утром папа уехал причащать умирающего Батюшку, а мы с мамой, с Колей, с Варей, с Ваней и с бабушкой встали на утренние молитвы. Мы как раз молились о здравии Батюшки, как позвонил папа и сказал, что Батюшка скончался. Это было
8-го января 1984 года. Батюшка на год пережил свою жену. Мама стала звонить друзьям и сообщать всем печальную весть. Она говорила каким-то изменившимся голосом. Дядя Андрюша тоже был у Батюшки дома. Всех охватила грусть. Папа не приходил целый день домой. Всех облетела грустная весть.

Уже перед самой смертью Батюшка Всеволод получил письмо от Батюшки Павла. Начиналось он со слов: «Поздравляю Вас, Батюшка, с Рождеством Христовым». Агриппина Николаевна начала его читать, но Батюшка Всеволод ее остановил: «Не так. Начните, пожалуйста, опять». Агриппина Николаевна опять начала читать ту же фразу. Но Батюшка опять ее остановил. Агриппина Николаевна удивилась: «Как же надо читать, Батюшка?» — «Христос Воскресе!» — ответил Батюшка. Последние несколько дней он приветствовал дядю Андрюшу словами: «Христос Воскресе!» На следующий день 9-го января у меня снизилась температура, и мы с мамой и с Колей поехали к Батюшке домой проститься с ним. Когда мы туда пришли, там потихоньку собирался народ. Папа и отец Николай Кречетов читали поочередно Евангелие около Батюшки. Он лежал на столе в большой комнате. Я поцеловала Крест и Евангелие у него в руке. Мне показалось, что лицо у него стало совсем другое. Мы встали рядом. Народ все собирался. Приехали священники. Началась панихида. Народ не помещался в большой комнате и стоял в коридоре. Агриппина Николаевна плакала. После панихиды я с дядей Мишей поехала домой, а Коля с мамой и с папой остались ждать гроба и поехали потом в Кузнецы. На следующий день Коля заболел, а я смогла поехать на отпевание. Отпевал и служил епископ Иов Зарайский. Пришло очень много священников, знакомых и незнакомых. Храм был переполнен молящимися. Во время литургии из толпы показались Иоанн Всеволодович и Агриппина Николаевна. Она держала в руках много букетов цветов. Агриппина Николаевна и Иоанн Всеволодович поцеловали руку Батюшки. Оба плакали.

Началось отпевание. Священники встали по бокам гроба в два длинных ряда. Папа был последним в ряде слева. Я его хорошо видела. Он плакал. После отпевания преосв. Иов Зарайский и еще один священник отец Владимир говорили слово о Батюшке. Мне было очень грустно. Многие люди плакали. Отпевание кончилось. Мама и папа поехали на кладбище и на поминки, а мы с бабушкой домой.

Нас с Колей пригласили еще на поминки, когда было сорок дней со смерти Батюшки. Поминки были в огромной квартире. Там было ужасно много народу, и знакомого, и незнакомого. В течение сорока дней папа, мама, бабушка, я и Коля читали Евангелие по Батюшке. Читало еще и много других людей. После сорока дней я и Коля перестали читать Евангелие, но мы каждый день молились за упокой милого Батюшки. От Батюшки Павла пришло письмо, в котором он утешал нас и призывал к усердной молитве. Но меня и сейчас нападает иногда такое чувство горя и тоски!.. Я никак не могу поверить, что Батюшки больше нет на этом свете. Мне вспоминается он при жизни. То, как он благословляет или как разговаривает с нами, то, как он служит или говорит проповедь. На поминках мы слушали его проповеди, записанные на магнитофоне, и я вспоминала, как он говорил. Царствие ему Небесное!

Царствие Небесное милому святому нашему Батюшке Всеволоду!

1984 г.

Просмотры (688)

Воспоминания об о. ВСЕВОЛОДЕ ШПИЛЛЕРЕ

Воспоминания о Батюшке отце Всеволоде Шпиллере

Церковная кружка

Пожертвование на Храм

Воспоминания об о. ВСЕВОЛОДЕ ШПИЛЛЕРЕ

Воспоминания о Батюшке отце Всеволоде Шпиллере

Поделиться:

Церковная кружка

Пожертвование на Храм